– Может быть, зря ум дан человеку? – спрашивал он Джона. – Я знаю, что пьянствовать нехорошо, так ум мне говорит, а пью. Ум говорил Армолю: ты должен жить вместе со всеми и вельбот надо купить сообща, а сделал он наоборот – себе купил. Многое мы делаем вопреки разуму и чаще всего живем не так, как велит разум… Выходит, не нужен он, человеческий разум? А? Что ты скажешь, Джон Макленнан?
Когда Орво начинал так величать гостя – это означало, что старик сильно пьян, хотя по его внешнему виду этого нельзя было сказать.
Пришел настоящий светлый день в Энмын. Краешек солнца показался над линией горизонта, залив розовым светом снега и торосы на море.
– Солнце проснулось, – говорили в ярангах и благодарно мазали идолов жиром и жертвенной кровью.
– Солнце проснулось, день начался, – шептала Пыльмау перед деревянным ликом идола, поменявшимся своим местом с умывальником. – Пусть новый день принесет счастье всему нашему селению, всем людям. Пусть удача не оставляет наших охотников, и особенно мужа моего Сона. Ведь он безрукий и больше других нуждается в твоей защите и помощи…
Пыльмау размешала в деревянной чашке кровь с жиром и помазала идолу рот. Лоснящееся лицо бога улыбалось, и с чувством неловкости Джон часто ловил его довольный, умиротворенный взгляд.
А когда пришли Длинные Дни и надо было совершить обряд Спуска Байдар, Джона неожиданно позвали на утреннюю мужскую сходку.
Пыльмау сама разбудила мужа и в чоттагине, прежде чем он открыл дверь на улицу, торопливо мазнула его по лицу холодной нерпичьей кровью. С окровавленной физиономией, в сопровождении маленького Яко, Джон отправился к высоким подставкам из китовых костей, на которых покоились байдары.
Юноши развязали ремни, прикреплявшие байдары к стойкам, и осторожно опустили кожаные суда на снег, поставив их носами в море, а кормой к тундре.
Так же как и в прошлом году, Орво ходил с деревянным блюдом вокруг судов, произнося заклинания, разбрасывал жертвенное угощение в сторону Заката, Восхода, Севера, Юга. Так же собаки подбирали пищу богов, но вели себя тихо, словно чувствуя торжественность момента.
Высокое солнце заливало блеском Энмын и людей, справляющих обряд. Небо было так ярко и глубоко, что даже снег казался голубым, а в тени голубизна была такой, словно она выплеснулась на снег с неба.
Ходить на охоту стало удовольствием: длинный день и тепло, льющееся с неба. Многие охотники брали с собой мальчишек, приучая их к охотничьему искусству. Яко просился с Джоном, но был еще слишком мал.
– Вот полетят утки, тогда возьму тебя на косу. Покидаешь эплыкытэт в стаю, – обещал ему Джон.
– Обязательно возьмешь, атэ? [31] – спрашивал малыш.
– Возьму, сынок, – отвечал Джон.
Прошла утиная охота. Конечно, трехлетний Яко ничего не поймал, но был безмерно горд, что отец взял его с собой. Сама Пыльмау не меньше мальчика была рада этому. Разговаривая со своими подругами, она не упускала случая упомянуть о том, что «Яко ходил с отцом на уток».
Джон пристрелял новый винчестер, подаренный Карпентером, а Орво обтесал ложе и приклад, сняв лишнее, по его мнению, дерево. Винчестер приобрел странный вид, но стал намного легче.
Охота была удачная. Почти каждый день Джон притаскивал домой одну или две нерпы, и раздобревшая Пыльмау подносила ему ковшик воды с плавающей льдинкой. Иногда, прежде чем лечь спать, Джон уходил в свою каморку и писал в блокноте.
«Кончается вторая зима моей жизни на Чукотке. Воспоминания о прошлой жизни больше не волнуют меня. У меня такое чувство, словно я умер для прошлого, и если в самом деле существует потусторонний мир, то, наверное, люди, оказавшиеся там, вспоминают о земной жизни с таким же ощущением, как и я. Скоро у Пыльмау родится ребенок, и корни мои глубоко уйдут в народ, который волею судьбы поселился на самом краю планеты. У этих людей, слава богу, нет многих привычек, вконец запутавших жизнь так называемого цивилизованного человека. Жизнь их проста и безыскусна, они честны и правдивы. Когда они встречаются, у них нет никаких усложненных церемоний приветствия. Просто один говорит другому: «Пришел?» А тот отвечает: «Ии», что значит «да». И все же иногда и сюда проникают дурные ветры того мира. Иначе откуда взяться привычке к стяжательству у Армоля? Почему он решил изменить извечному правилу этих людей – иметь все сообща и добытое богатство считать достоянием всех? Нет никакого сомнения в том, что злой дух здесь – мистер Карпентер. Но чукчи уже не могут обходиться без многих вещей, изобретенных в мире белых людей. Чем меньше мои новые земляки будут общаться с белыми людьми, чем дольше не будут они принимать законы, создающие иллюзию порядка, а на самом деле лишь усложняющие жизнь, – тем дольше они сохранят свое духовное и физическое здоровье…»
Однажды вместо Пыльмау навстречу вышла бабушка Чейвунэ и, подавая ковшик, сообщила Джону:
– В вашу ярангу прибыл важный гость.
– Карпентер? – удивился Джон.
– Этот гость не мужчина, а женщина. И она важнее и красивее десятка Поппи!
Джон сделала движение, чтобы быстро войти в ярангу, но старуха загородила вход.
– Сперва надо очиститься от скверны! Подожди…
Чейвунэ прошептала несколько слов заклинания и только потом разрешила войти в чоттагин. Джон уже начинал догадываться о том, что произошло.
– Значит, в гости пришла женщина? – уточнил он у Чейвунэ.
– Да. Красавица с волосами, как утренняя заря, – ответила Чейвунэ.
«Рыжая, в деда Мартина», – решил Джон и осторожно приподнял меховую занавесь полога.
– Что ты делаешь?! – закричала бабка. – Осторожнее! Гостья боится холода.
Не обращая внимания на причитания старухи, Джон вполз в полог. И когда глаза после солнечного света привыкли к полутьме полога, разглядел у задней стенки жену. Она лежала на боку, обнажив большую набухшую грудь. Возле нее в пыжиковых шкурках копошилось что-то живое, маленькое и розовое.
– Сон! – голос у Пыльмау был хрипловат. – Посмотри, какая красивая!
Поначалу Джон ничего красивого не нашел в этом крохотном комочке жизни. Редкие волосики ребенка вправду были рыжеваты. Но чем больше он вглядывался в сморщенное крохотное личико, смешно и жадно сосущее грудь существо, в груди у него стремительно росла незнакомая огромная нежность. На глаза навернулись слезы, и Джон, обращаясь к новорожденной, прошептал:
– Здравствуй, Мери!
– Она тебе нравится? – спросила Пыльмау.
– Она – прелесть! – ответил Джон. – Я ее назвал Мери. Так зовут мою мать.
– А я назвала ее по-чукотски Тынэвиринэу, – сказала Пыльмау.
– Ну и пусть у девочки будут два имени: одно Мери, а другое Тынэвиринэу.
– Верно! – обрадовалась Пыльмау. – Как у белого человека. Ведь у тебя тоже два: Джон Макленнан.
– Тогда у Мери будет даже три имени: Мери-Тынэвиринэу Макленнан. – улыбнулся Джон.
– А три еще лучше! – с восторгом согласилась Пыльмау.
В полог вползла Чейвунэ и начала выгонять Джона:
– Хватит, хватит! Посмотрел и уходи. Не полагается мужу видеть роженицу десять дней, ну да уж ладно, пустили тебя, как белого человека. А теперь ступай и готовь подарки: ведь гость, поди, не с пустыми руками приехал?
– Иди, Сон, – ласково сказала Пыльмау. – Подарки лежат в деревянном ящике, в мешке из нерпичьей кожи.
В чоттагине уже толпились люди. Орво шагнул навстречу и показал мизинец. Джон недоуменно посмотрел на искривленный, с синим ногтем палец. Рядом возник второй мизинец – Тнарата, за ним – Армоля. Вскоре Джон оказался в окружении разнообразных мизинцев, обладатели которых наперебой поздравляли его с прибытием долгожданной и желанной гостьи.
– Ничего не понимаю, – пробормотал Джон.
– А это значит, – пояснил Орво, по-прежнему держа мизинец перед его лицом, – что ты должен оделить нас подарками от имени гостьи – новорожденной.
Джон достал кожаный мешок, о котором говорила Пыльмау. Да, жена предусмотрела все. В маленьких сверточках лежали щепотки табаку, куски сахару, чай, лоскутки цветной ткани, иголки, нитки и даже пара выкроенных подошв на торбаса.
– Сразу видно, с какой стороны прибыла гостья, – сказал Орво, принимая табак. – Табаком славна его сторона.
Джону хотелось вернуться в полог, побыть вместе с Пыльмау, но гости приходили один за другим, показывали мизинец, а те, кто уже получил подарок, не торопились уходить и усаживались вокруг коротконогого столика пить чай.
– Хорошо, конечно, что девочке сразу дали имя, – рассуждал вслух Орво, – но все-таки надо было спросить богов.
– Если это так важно, – сказал Джон, – так еще не поздно сделать.
– Давайте все-таки спросим, – предложил Орво и послал мальчика за своей гадательной палкой. В ожидании инструмента старик распорядился, чтобы из яранги ушли те, кому уже нечего делать. Из мужчин остались Джон с Орво да маленький Яко.
