и особенно Пушкину и Державину, сочинения которых образовали и развили его поэтическое настроение. Драма его «Стефан малый, ложный царь», изданная в 1850 году в Триесте, замечательна по силе стиха; в ней автор является замечательным поэтом и художником. Содержание драмы было близко его сердцу: оно заимствовано из истории Черногории. Предание о лжецаре еще живо в народе; оно сохранилось также в архивах Венеции. Стефан малый явился в Черногории под ложным именем государя императора Петра III; обманувший черногорцев, принятый ими как правитель народа, он подал повод к неприятным сношениям с Россией, следствием которых было посольство известного Долгорукого.
Вообще в тех стихотворениях, где преобладает народный элемент, где воспеваются подвиги, геройские дела черногорцев, он становится истинно великим поэтом. Его «Горский Венац»[33] (Вена 1847 года), «Кула Журачича», и «Чардак Алексича» (Вена 1850) сделались достоянием целого народа, говорящего по-сербски, известны почти каждому, распеваются или рассказываются на сходках, подобно рапсодиям Гомера. Отдельные их стихи перешли в присловья или в клик битвы при нападении на врага. Кроме всех этих стихотворений, владыка издал под названием «Огледало (зеркало) Србско» (Белград 1846) собрание сербских и черногорских героических песен, из которых каждая составляет целую повесть о каком-нибудь герое или славном подвиге[34].
Поэтическое чувство было сильно развито в нем и является во всех значительных делах его жизни. Желая наградить геройские дела своих черногорцев, он учредил медаль с изображением Милоша Обилича, героя Сербии, любимого героя покойного владыки. В Цетине и теперь еще хранится прекрасное миниатюрное изображение памятника, который владыка хотел соорудить этому герою в Черногории; но денежные средства его не дозволили ему этой значительной издержки. Он давно носил в душе своей мысль большой поэмы «Царь Лазарь и падение Сербского царства», в которой хотел описать смерть двух царей и погибель Обилича; несколько отдельных строф ее были написаны им в Италии и, к сожалению, не изданы, как и многие другие стихотворения, оставшиеся после смерти его.
Великим поэтическим моментом заключилась исполненная поэзии жизнь этого необыкновенного человека. Чувствуя приближение смерти, он подобно святопочившему предместнику своему созвал народ. Перейдя с постели в кресла, он приобщился Святых Тайн, потом наставлял и поучал теснившихся вокруг него черногорцев и простился со всеми; рыдание этих людей, которых не трогали никакие опасности, ни смерть в битвах, исторгло слезы у владыки, но он скоро оправился, просил не плакать, а молиться, потому что таинственная минута для него наставала… Он завещал похоронить себя на вершине Ловчина, откуда видна вся милая для него Черногория, видно море, подобное ему полное поэзии, тревоги и тайны, и видна в ясные дни Италия, где он провел много отрадных дней. После этого он приказал поправить постель, сам поднялся с кресел и склонился на постель внезапно, как подкошенный колос…
Владыка умер 19 октября в 10 часов утра, в 1851 году, на 38 году жизни.
Непостижима эта ранняя кончина человека, исполненного силы и жизни, не знавшего болезней, сложенного атлетически! Некоторые придавали ей тайные причины, медленное отравление: по обыкновению, обвиняют в ней турок, которые подсылали и прежде к владыке подкупленных убийц. Естественнее приписать ее следующему обстоятельству: однажды, года за два до своей смерти, владыка мчался что есть сил верхом, он был отличный наездник и стрелок, и вдруг на всем скаку с размаху упал вместе с лошадью. Он тогда же почувствовал боль в груди, которая, впрочем, после некоторого лечения прошла. Другие говорят, что он простудился. Два года его сильная натура боролась с чахоткою, которая с каждым днем надламывала и сокрушала его молодость. Мне не суждено было видеть его в последнее время жизни, но свидетели рассказывали, что страдания его были невыносимы; он не мог ни лечь, ни встать, сидел постоянно с повисшею головою, которую надо было поминутно поддерживать, потому что она склонялась долу, как отяжелевший, созревший для смерти плод, но сидел спокойный, непоколебимый страданиями и еще порою умел вынудить со своего лица улыбку для тех, кто мучился его страданиями. Он лечился в Вене, в Италии, в Венеции и, увидя, что ничто не помогает, с самоотвержением отказался от жизни и уехал умирать в любимую им Черногорию, что, может быть, ускорило его смерть. Незадолго до болезни, он потерял племянника, сына Петра, мальчика шести или семи лет, которого постоянно держал при себе и любил, как только можно любить сына; и действительно, это был необыкновенный мальчик: прекрасная наружность, ранее развитие способностей, и находчивость ума поражали владыку, который с гордостью видел в нем достойного себе преемника. Владыка был неутешен по смерти племянника. Он писал, что для него уже не будет радости в мире, и что он оставит Черногорию совсем осиротелою…
Гроб владыки стоит еще в цетинской церкви. Несколько дней после смерти его не знали, что делать с его телом. Проливные дожди лишали всякой возможности достигнуть вершины Ловчина, где покойный Петр заранее приготовил себе посмертное жилище в небольшой часовне, которую с чрезвычайным трудом выстроил на этой недоступной высоте. К тому же, исполнители не без основания боялись, что турки легко могут туда прокрасться ночью, потому что кругом не было никакого жилья, отрубить голову покойного, за которую так дорого обещали заплатить при жизни, и с торжеством выставить ее на позор на площади Скутари. Вскоре наступила зима; Ловчин завалило снегом, так что к нему не было никакого доступа; потом князь уехал из Черногории, и наконец настали для нее такие времена, что надо было думать только о спасении ее собственного существования. По окончании военных действий, мы было думали приступить к исполнению воли покойного, но Ловчин опять был погребен под сугробами снега. Впрочем, я надеюсь, что воля покойного владыки приведется в исполнение. Часовня сделана для двух гробов.
Конечно, имена Ивана-Бегова-Черноевича, Даниила, святопочившего владыки Петра I останутся долее в памяти народа, чем имя покойного Петра II: они ближе к сердцу; с ними соединено воспоминание о подвигах изумительного геройства; эти имена – его гордость, его слава; они превратились в народные клики при нападении на неприятеля и заставляют трепетать всякое славянское сердце. Но на долю покойного владыки выпала участь если не столь блестящая, то не менее трудная. Он укротил, усмирил свою землю, дал ей порядок, гражданственность, оставил в ней после себя хотя признак благосостояния и довольства, и борьба его при достижении этих целей требовала не меньше усилий и едва ли не столько же геройства, как выказали и его славные предшественники. Владыка был лично храбр: это доказал он еще в первой молодости своей,
