Вскоре после чая Доктор ушёл к себе в кабинет, а ещё через несколько минут мальчики попрощались и вышли через дверь, которая вела из квартиры Доктора в один из коридоров.
В дальнем конце коридора, у камина, стояла кучка мальчишек, которые громко болтали и смеялись. Когда дверь открылась, повисла тишина, за которой последовало громкое приветствие, когда они узнали шагающего по коридору Тома.
— Эй, Браун, ты это откуда?
— Доктор пригласил меня на чай, — с большим достоинством ответил Том.
— Ну и дела! — закричал Ист. — Так вот почему Мэри позвала тебя обратно, и потом ты не пришёл ужинать. Ты много потерял — говядина и пикули были отличные.
— Эй, молодой человек, — закричал Холл, заметив Артура и хватая его за воротник, — тебя как звать? Откуда ты? Сколько тебе лет?
Том увидел, что Артур испуганно отпрянул, когда все повернулись к нему, но решил дать ответить ему самому и вмешаться только в случае необходимости.
— Артур, сэр. Я из Девоншира.
— Не называй меня «сэр», балда ты этакая! Сколько тебе лет?
— Тринадцать.
— А петь ты умеешь?
Бедняга дрожал и не знал, что сказать. Том вмешался:
— Отвяжись, Головастик. Петь ему придётся в субботу через двенадцать недель, хоть умеет, хоть нет, и до этого ещё далеко.
— Ты что, знал его дома, Браун?
— Нет, но он теперь мой сосед в старом кабинете Грея, и скоро уже время молитвы, а я свой кабинет ещё и в глаза не видел. Идём, Артур.
И они ушли. Том хотел как можно скорее доставить своего подопечного в укромное место, где он сможет проинструктировать его насчёт того, как нужно себя вести.
— Ну и странный же товарищ для Тома Брауна, — прокомментировали это собравшиеся у камина; нужно признать, что и сам Том был того же мнения. В кабинете он зажёг свечу и с большим удовлетворением осмотрел новые зелёные суконные занавески, ковёр и диван.
— Слушай, Артур, молодчина твоя мама, здесь теперь так уютно. Только вот что, когда к тебе обращаются, нужно отвечать прямо и не бояться. Если будешь бояться, на тебя станут наезжать. И не говори, что умеешь петь; и ни с кем не говори о доме, или о матери, или о сёстрах.
Бедный маленький Артур, казалось, готов был заплакать.
— А можно говорить о… о доме с тобой? — спросил он.
— Со мной — пожалуйста. Но не с ребятами, которых не знаешь, а то тебя будут дразнить маменькиным сынком, нюней или ещё как-нибудь. Какой письменный стол, вот это да! Это твой? А переплёты какие, ух ты! Твои учебники прямо как романы!
И Том принялся рассматривать вещи и школьные принадлежности Артура, новенькие и такие хорошие, что и пятикласснику впору, и почти не вспоминал о своих друзьях, оставшихся снаружи, до тех пор, пока не зазвонил колокольчик на молитву.
Я уже описывал молитву в Школьном корпусе; в первый день полугодия она была такой же, как всегда, только кое-где в рядах оставались пустые промежутки на месте тех, кто ещё не приехал, а возле дальнего стола стояли в ряд новенькие всех видов и размеров, как молодые медведи, у которых все неприятности ещё впереди, — по выражению отца Тома, которое он применил, когда тот был в таком же положении. Том вспоминал это, глядя на ряд новеньких, среди которых стоял и бедняга Артур, маленький и хрупкий, и потом, когда вёл его после молитвы наверх, в спальню номер четыре, и показывал ему его кровать. Это была просторная комната с двумя большими окнами, выходившими на школьный двор. В ней было двенадцать кроватей. Кровать в дальнем углу у камина принадлежала шестикласснику, ответственному за дисциплину в комнате, а остальные — мальчикам из младшего пятого и других младших классов; все они были фаги, потому что пятиклассники, как уже говорилось, спали отдельно. Старшему из фагов было не больше шестнадцати, и все они были обязаны быть в кроватях в десять часов; шестиклассники ложились в промежутке от десяти до четверти одиннадцатого, когда старый служитель гасил свечи.
Через несколько минут пришли все остальные ребята, спавшие в четвёртом номере. Маленькие тихонько разошлись по своим местам и стали раздеваться, шёпотом переговариваясь друг с другом, а те, что постарше, и среди них Том, сидели друг у друга на кроватях, сняв куртки и жилеты, и болтали. Бедный маленький Артур был ошеломлён новизной своего положения. Мысль о том, что ему придётся спать в одной комнате с незнакомыми мальчиками, явно никогда раньше не приходила ему в голову, и была теперь и странной, и мучительной. Он еле-еле заставил себя снять куртку; когда же это было сделано, он остановился и посмотрел на Тома, который болтал и смеялся, сидя на кровати.
— Браун, — прошептал он, — можно мне умыться?
— Конечно, если хочешь, — сказал Том, уставившись на него с изумлением, — вон под окном твой умывальник, второй от твоей кровати. Если израсходуешь воду, завтра утром тебе придётся идти за новой.
И он вернулся к своему разговору, а Артур робко прокрался по проходу между кроватями к умывальнику и начал умываться, чем на мгновение приковал к себе внимание всей комнаты.
Потом болтовня и смех возобновились, а Артур закончил умываться, разделся и надел ночную рубашку. Тогда он огляделся вокруг ещё тревожней, чем раньше. Два — три маленьких мальчика сидели уже в кроватях, положив подбородок на колени. Шум продолжался, ярко горели свечи. Это был тягостный момент для бедного одинокого мальчика, но на этот раз он не стал спрашивать Тома, можно или нельзя, а встал на колени у кровати, как делал это каждый вечер с самого раннего детства, чтобы открыть своё сердце Томy, Кто слышит каждый вопль о помощи и облегчает страдания и взрослого, и ребёнка.
Том расшнуровывал ботинки, сидя на кровати спиной к Артуру, и не видел, что произошло. Когда в комнате вдруг наступила тишина, он с удивлением поднял голову и огляделся. Двое или трое мальчиков засмеялись, а один здоровенный грубый парень, который стоял в тот момент посреди комнаты, взял шлёпанец и запустил им в коленопреклонённого мальчика, обозвав его сопливым святошей. Том видел это, и в следующее мгновение ботинок, который он только что снял, полетел прямо в голову задире, который еле успел закрыться локтем.
— Чёрт тебя возьми, Браун, за что? — заорал он, приплясывая от боли.
— А ты подумай, — сказал Том, поднимаясь с кровати; кровь у него так и кипела. — Если кто-нибудь хочет получить вторым ботинком, вы знаете, что нужно сделать.
Трудно сказать, чем бы это кончилось, потому что в этот момент в комнату вошёл шестиклассник, и больше нельзя было говорить ни слова. Том вместе с остальными бросился в кровать и заканчивал своё раздевание там. Старый служитель, точный как часы, через минуту потушил свечу и заковылял в другую комнату, закрыв дверь со своим обычным «Спокойной ночи, джентльмены».
Многие мальчики, спавшие в этой комнате, долго думали над этой сценой перед тем, как заснуть. Но сон не шёл к бедняге Тому. Поначалу он был так возбуждён и переполнен воспоминаниями, которые проносились у него в мозгу одно за другим, что не мог даже думать. Голова у него горела, сердце колотилось, и он с трудом сдерживался, чтобы не вскочить и не забегать по комнате. Потом он подумал о матери и об обещании, данном ей много лет назад, никогда не забывать преклонять колени перед сном и предавать себя в руки Отца Небесного перед тем, как положить голову на подушку, с которой она может никогда больше не подняться. И он заплакал и плакал так, что сердце чуть не разорвалось. Ему было всего четырнадцать лет.
В те дни, дорогие мои мальчики, нужна была немалая храбрость, чтобы публично молиться, даже в Рагби. Через несколько лет, когда мужественная набожность Арнольда уже оказала влияние на школу, ситуация изменилась, и до того, как он умер, всё стало иначе, по крайней мере, в Школьном корпусе и, как я надеюсь, в других корпусах тоже. Но Том попал в Рагби в другие времена. В первые несколько вечеров после своего приезда он не преклонял колени, потому что в комнате было шумно, а сидел в кровати, пока не тушили свечи, а потом тихонько становился на колени и молился шёпотом, боясь, как бы кто-нибудь не услышал. Так делали и многие другие. Потом он стал думать, что ничего страшного не случится, если он будет молиться, не вставая с кровати, да и какая, в сущности, разница, стоит он при этом на коленях, сидит или лежит. И, в конце концов, с Томом произошло то, что происходит со всеми, кто не признает своего Господа перед людьми: за прошедший год он едва ли дюжину раз молился по-настоящему.
Бедняга Том! Самым первым и горьким чувством, пронзившим его сердце, было сознание собственной трусости. Порок, который он больше всего презирал в других, оказался теперь в нём самом и огнём жёг его душу. Он лгал своей матери, своей совести и своему Богу. Как он мог выносить это? А потом появился маленький, слабенький мальчик, которого он жалел и почти презирал за слабость, и сделал то, на что не отважился он, вечно хваставшийся свой храбростью. Первые проблески утешения пришли к нему, когда он поклялся себе, что пройдёт с ним сквозь огонь, воду и медные трубы и будет помогать ему, и ободрять его, и разделит его ношу за то, что он сделал сегодня. Потом он решил, что завтра напишет домой и всё расскажет матери, в том числе и то, каким трусом был её сын. И, наконец, он успокоился, решив, что завтра прямо с утра начнёт молиться на коленях. Начинать утром будет труднее, чем вечером, но он чувствовал, что не может позволить себе упустить этот шанс. Сначала он колебался, потому что дьявол показывал ему, как все его старые друзья будут называть его «святошей», «педантом» и другими обидными прозвищами, и шептал, что его мотивы будут неправильно поняты, и он окажется в изоляции вдвоём с новеньким, в то время как его долг — всячески укреплять своё влияние, потому что это даст ему возможность влиять на других. Затем последовало более тонкое искушение: «А не получится ли, будто я пытаюсь показать, что я храбрее других? Имею ли я право начать это делать теперь? Не лучше ли будет, если я буду молиться у себя в кабинете и просто расскажу об этом остальным, и попытаюсь убедить их делать то же самое, а на публике буду вести себя как обычно?» Но его ангел-хранитель в ту ночь был настороже, и он перевернулся на бок и заснул, устав от размышлений, но с твёрдым решением следовать тому сильному импульсу, который принёс ему покой.
