— Джеймс Томсон, а паб называется «Голубка». Откуда ты знаешь?
— Ты мне как-то рассказывала, — ответила Белл.
Друг с другом мы об этом не говорили, но каждая думала. По крайней мере, так мне кажется. Я строила предположения, и, судя по поведению Белл, она тоже, причем примерно такие же. Но мы не обсуждали, почему.
На прямой вопрос я бы ответила, что гетеросексуальна. До того случая у меня были романы только с мужчинами. Но немного. Несколько. Я бы предпочла сказать, что не считала, что мне все равно, но это неправда, поскольку их количество известно всем. Доминика сменил мужчина из издательства, редактор, хотя и не мой, а один раз это был Гэри, всего на одну ночь. И дело не в алкоголе или наркотиках — просто мы оказались одни в доме, разговаривали и вдруг почувствовали взаимную симпатию, дружеские чувства, общность мыслей и все такое; а еще мы были молоды. Нечто подобное, только в сто раз сильнее, бросило нас с Белл в объятия друг друга той тихой ночью.
Меня не влекло к другим женщинам — ни до, ни после Белл. С другой стороны, я не чувствовала, что мы делаем что-то скандальное, неправильное или извращенное. Это казалось естественным. Гомосексуалисты, иногда спавшие с женщинами, рассказывали мне, что это приятно и им нравится, но остается ощущение чего-то ненастоящего. Кажется, Пруст как-то сказал, что гомосексуалист грешит только тогда, когда спит с женщиной? В общем, потом я была склонна считать любовные отношения с Белл — восхитительные, доставляющие огромное наслаждение — чем-то нереальным. Однако чувства говорили о другом, потому что «восхитительный» и «наслаждение» — не очень подходящие слова, и мне хотелось бы найти другие, до сих пор неизвестные; а что касается реальности, то все это казалось реальнее любой реальной вещи. Я столкнулась с невозможностью выразить свои чувства, свои желания и свое удовлетворение; это можно сравнить с пустотой темной воды, с прудом, в котором плавают слепящие таинственные образы и произнесенные шепотом слова, где я тону, хватаясь за тонкую веточку воспоминаний о любви. Я любила Белл с той пылкой, ревнивой страстью, которую девочки десятью годами младше, чем я была тогда, испытывают к кому-то из одноклассников.
Психологи скажут — о, я точно знаю, что они скажут, — что мое сексуальное развитие было остановлено шоком, психологической травмой, связанной с ужасным открытием. В этом нет сомнений, и, возможно, сознание, что я могла унаследовать болезнь Хантингтона, остановило мое развитие на какой-то извращенной фазе. Но я так не считала — думала, что влюблена, и я действительно была влюблена, и, как положено влюбленным, обманывала себя надеждой, что при удачном стечении обстоятельств любовь продлится всю жизнь.
Разумеется, мои ожидания не оправдались. А разве бывает иначе?
Какое-то время все шло великолепно, просто восхитительно. Девушка по имени Одри исчезла, и Белл поселилась в доме в роли «квартирующей девушки». Я до сих пор не знаю, догадывалась ли Козетта, но склонна думать, что нет. К лесбиянкам она относилась примерно так же, как и все люди ее поколения: «Не оставляй меня с ней наедине, дорогая. Что я буду делать, если она начнет ко мне приставать?»
Неужели она думала, что все гетеросексуальные мужчины, с которыми она останется наедине, будут к ней приставать? Наверное, надеялась — бедная Козетта. Целуя ее, я ни разу не замечала даже намека на отвращение, и она не морщилась при виде Белл. Вне всякого сомнения, Козетта видела в нас только «близких подруг», и ее ревность, которую я иногда замечала, была связана только с тем, что Белл отнимала меня у нее, а я, в свою очередь — это кажется невероятным, но разве можно по-настоящему понять других людей? — отнимала у нее Белл.
Тем летом, которое принадлежало нам с Белл, Козетта страдала от одиночества, должна была страдать, хотя я поняла это потом. Когда ты влюблен — или, по крайней мере, думаешь, что влюблен, — то не замечаешь одиночества других. Я была немного напугана и, к стыду своему, обнаружила в себе такие чувства, как осуждение и презрение, когда поняла, что Козетта иногда спит с Риммоном. Ей было пятьдесят пять, а ему двадцать семь, он был беден, а она богата. Я почти ничего не знала об одиночестве, но еще меньше о том, что в среднем возрасте страсти не обязательно проходят. Поездки с супругами Касл в Глайдборн или прогулки с Тетушкой в Ричмонд-парке Козетте было недостаточно.
Белл не прочла ни одного моего романа. Она вообще не читала книг. Если быть до конца откровенной, следует признать, что в глубине души я даже рада, что она не читала моих книг, которые не похожи на мою речь, не раскрывают моих истинных чувств, не описывают людей так, как о них говорили мы с Белл. Всякий, кто знает меня так же хорошо, как она, после прочтения моих книг обязательно разочаровался бы во мне и посчитал ханжой. Бессмысленно объяснять незнакомым с литературой людям, вроде Белл, разницу между произведениями писателя и его жизнью, или, как выразилась бы она сама, другую такую же чушь.
Она сидела в моей комнате, когда я закончила дневную норму. Это было в конце лета или начале осени, и Белл надела белое марлевое платье, похожее на халат с широкими рукавами, стянутый на талии тонким ремешком из плетеной кожи. Допечатывая последние из обязательных 2000 слов, я слышала разнообразные звуки у себя над головой, отражавшие движения Белл перед тем, как она спустилась ко мне: стук закрывающегося окна, которое так и не оградили решеткой, приглушенные ковром шаги, затем громкий топот индийских сандалий по деревянному полу, хлопок закрывшейся двери и скрип 104-й ступени, когда Белл стала спускаться по лестнице. Я была одержима ею, как это часто происходит с влюбленными.
Я уже говорила, что Белл не читала книг. Но она брала их в руки и внимательно изучала. Это я тоже говорила. Эта картина навсегда отпечаталась в моей памяти. Я по-прежнему собиралась написать исследование о Генри Джеймсе, в перерывах между книгами, — и в конечном итоге написала. Белл взяла с моего стола «Переходный возраст», экземпляр из библиотеки на Порчестер-роуд, и стала с интересом разглядывать его, потрогала обложку, посмотрела количество страниц, прочла название на переплете и, не взглянув на текст, спросила:
— Это про девушку, которая похожа на меня?
— Нет. Та называется «Крылья голубки». — Я нашла томик и дала ей, забрав другую книгу, потом поднесла ее руку к губам и поцеловала. До Белл было так приятно дотрагиваться — от ее кожи исходил сладкий запах, как от кожи ребенка. На секунду мы замерли, касаясь друг друга бедрами. — Картина похожа на девушку, а ты на картину.
Белл повернулась ко мне, и ее губы оказались у моей щеки. Потом небрежно и немного насмешливо спросила:
— Когда он ее сочинил, тот парень, от которого ты без ума?
— В 1901-м, — наугад сказала я, ошибившись на год.
— Не понимаю, как девушка могла оказаться на картине, написанной, как ты сказала, в тысяча пятьсот каком-то году, если он придумал ее только в 1901-м.
Теперь Белл смотрела на «Крылья голубки», и если какой-то роман и мог отпугнуть того, кто не читал романов, а привык лишь перелистывать журналы и мельком проглядывать новости в газетах, то именно этот. Белл недоверчиво разглядывала страницы текста, почти не разбитые на абзацы и прерываемые диалогами, и на ее лице появилось выражение неподдельного ужаса, так что я, отступив назад, чтобы лучше ее видеть, не смогла удержаться от смеха.
— О чем тут написано? — спросила она. — Какая-то бессмыслица, будто на иностранном языке.
Сидя на полу по-турецки — Белл опустилась рядом со мной, не выпуская книги из рук и с недоверчивым видом переворачивая страницы, — я рассказала сюжет «Крыльев голубки». И больше ничего. Это была даже не первая книга, которую я ей пересказывала, потому что неделей раньше она пригласила меня в кино в «Электрик синема», где показывали «Скитальца», снятого по роману «Большой Мольн», и я тоже составила для нее что-то вроде резюме. Но Милли Тил осталась у нее в памяти — Милли Тил, Мертон Деншер и Кейт Крой, хотя я не помню, чтобы называла их имена. В этом не было необходимости — хватило сюжета, мелодраматической интриги, которую Джеймсу каким-то образом удается сделать не сенсационной, а тонкой и изящной, как сама жизнь. Думаю, во всем виноват портрет кисти Бронзино, девушка на котором похожа на Белл и на бедную, несчастную Милли.
— Отличная идея, — медленно, с восхищением произнесла Белл.
— Джеймс был умен. Самый умный из писателей.
— Он мог бы меня обмануть своей болтовней, — сказала она, верная себе.
13
Когда Марк впервые появился на Аркэнджел-плейс, в «Доме с лестницей» жили: Козетта, я, Тетушка, Гэри и Фей, Риммон со своим приятелем Филипино и, конечно, Белл. Осенью 1972-го она ненадолго возвращалась в Харлсден из-за каких-то проблем с матерью. Теперь я знаю — уже много лет знаю, — что у Белл не было овдовевшей матери в Харлсдене, а ее отец и мать жили вдвоем в Саутси, пытаясь по возможности забыть свой неудачный родительский опыт. Но тогда не знала. Я поверила Белл, когда та заявила, что ей нужно «домой», чтобы «решить проблему».
