Однажды после обеда мы сидели в его роскошной столовой и курили сигары.
– А известно ли вам, – выпалил ни с того ни с сего мой друг финансист, – что эти сигары обошлись мне в пять шиллингов штука, если брать оптом?
– И вы не прогадали, они того стоят.
– Для вас, возможно, и стоят, – со злостью буркнул он, – учитывая, сколько вы платите за свои! Кстати, сколько?
Мы знакомы с ним тысячу лет, я знавал его в те времена, когда нынешний миллионер снимал под контору комнатушку на третьем этаже в темном переулке близ Стрэнда. В те дни мы частенько обедали в ресторанчике на Грейт-Портленд-стрит за шиллинг и девять пенсов. Поэтому его любопытство ничуть меня не покоробило.
– Три пенса, – честно ответил я. – За коробку выходит дешевле – по два пенса три фартинга.
– Вот именно! – прорычал мой приятель. – И ваши двухпенсовые доставляют вам не намного меньше удовольствия, чем мои за пять шиллингов. А значит, я впустую теряю четыре шиллинга и девять пенсов с мелочью на каждой сигаре!
Я плачу своему повару две сотни в год, но его утонченные блюда и в подметки не годятся тем роскошным обедам за четыре шиллинга, включая четверть бутылки кьянти, к которым я привык с молодости. Какая мне разница, добираться до конторы в экипаже или в омнибусе? Иногда я выбираю омнибус – от него ближе идти. А когда-то я не мог позволить себе даже омнибуса и каждое утро шел пешком от Хаммерсмита – так, уверяю вас, в те времена я был гораздо здоровее!
Чего ради я тружусь как пчела, не зная отдыха? Мои деньги позволяют целой толпе прихлебателей жить припеваючи, но что это дает лично мне? Если бы обед за сотню гиней доставлял мне в сорок раз больше удовольствия, чем обед за четыре шиллинга, игра стоила бы свеч и я бы не роптал! Однако это не так!
Не помню, чтобы я раньше видел моего приятеля таким взволнованным. Вскочив с кресла, он мерил шагами комнату.
– Что мешает мне вложить капиталы под два с половиной процента годовых? При самом плохом раскладе я буду иметь не меньше пяти сотен. Этого любому хватит за глаза! Почему же я так не поступаю?
– Вот именно, почему? – отозвался я эхом.
– Это ведь ваша профессия – разгадывать тайны человеческих душ. А сами-то? На моем месте вы вели бы себя так же. Случится вам разжиться сотней тысяч фунтов, завтра же учредите газету или театр – уж вы найдете способ растранжирить денежки и заработать себе круглосуточную головную боль.
Я поник, чувствуя справедливость его обвинений. Я всегда мечтал издавать газету или управлять театром.
– Если мы станем зарабатывать только то, что способны потратить, завтра же Сити опустеет! Какой смысл в работе ради работы? Что за нелепый инстинкт нами движет? Кто взнуздал и пришпорил нас?
В комнату вошел слуга с телеграммой от управляющего одной из австралийских шахт моего хозяина, и я поспешил удалиться.
Шагая домой, я размышлял над его словами. Ради чего этот бесконечный труд? Ради чего каждое утро вставать с кровати, умываться, одеваться, а каждый вечер раздеваться и снова ложиться в кровать? Мы зарабатываем, чтобы покупать еду, которая дает нам силы, чтобы зарабатывать. Ради чего жить, если впереди ждет смерть? Зачем рожать детей, если и им, в свой черед, уготован такой же конец?
Что толку мечтать и страдать? Не все ли равно теперь, чей флаг – британский или французский – развевался над Бадахосом? А между тем сколько крови было пролито с обеих сторон! Сейчас, когда новый ледниковый период готов погрузить землю в безмолвие, так ли важно, чья нога первой ступила на полюс? Поколение за поколением мы мостим землю костями, а скоро и сами достанемся на обед могильным червям. Что перед этим наши любовь и ненависть? И все же до тех пор, пока кровь кипит в наших жилах, мы надрываем сердца и души, гоняясь за призрачной надеждой.
Росток пробивает себе путь из стручка, пьет сладкие соки земли, складывает на ночь лепестки, а когда приходит срок, смешивает свою пыльцу с пыльцой другого цветка, и любопытные насекомые разносят ее. Светит солнце, идут дожди, и со временем растение увядает, так и не поняв, во имя чего пролетела его короткая жизнь, но ни разу не усомнившись, что сад создан для него, а не он – для сада.
Алый жук всей душой, размещенной в желудке, мечтает о сытной кормежке и уютном гнездышке. Без устали копошится он в глубине вод, не догадываясь о континентах, которые намывает.
И все же – ради чего? Если верить науке, тысячелетия труда и борьбы улучшили человеческую природу. Из небесного эфира, пройдя путь от обезьяны до разумного существа, был рожден человек. Труд уничтожит в нем зверя. Испытания и муки, напряжение духовных и физических сил сделают его подобным ангелам. И тогда придет его царствие.
Но не проще ли было человеку сразу родиться венцом природы, средоточием лучших качеств своих предков? Почему, прежде чем стать совершенством, я должен побыть в шкуре пикта или гунна? Ради чего я, потомок себя, варвара, приду себе на смену? Почему, если Господь и впрямь всемогущ, он начал с клетки? Почему человек не стал таким, каким ему надлежало стать? Неужели предшествующие поколения прожили свои жизни зря? И неужели моя жизнь – лишь почва для поколений грядущих?
А если наше будущее лежит в иных мирах, то зачем человечеству эта планета? Возможно, замысел Его так велик, что мы не в силах его постичь? А наши страсти и мечтания есть бичи, с помощью которых нас понуждают двигаться вперед. Меня устроит любая теория, кроме той, что жизнь – бессмысленная причуда творца.
Оглядываясь в глубь веков, что мы способны различить? Цивилизации, созданные с величайшим тщанием, но ставшие пылью и познавшие забвение. Верования, обернувшиеся ложью, греческое искусство, сокрушенное дубиной гота. Свободолюбивые мечты, утопленные в крови императором Наполеоном. Нам остается лишь верить, что процесс важнее результата, что наш труд ценен сам по себе, раз уж результаты его так хрупки. Мы словно школьники, наивно вопрошающие, какая польза от уроков. Придет время, и дети поймут, ради чего зубрили грамматику и географию, но не раньше, чем окончат школу и выпорхнут в широкий мир. Возможно, и нам, если мы хотим постичь смысл нашего существования, следует повзрослеть.
© Перевод М. Клеветенко
О бережном обхождении с женским полом
Однажды я спросил знакомую даму, что лучше: старомодно провести медовый месяц целиком или ограничиться выходными?
– По-моему, нет ничего лучше длинного медового месяца, – отвечала она после некоторого раздумья.
– Однако чем дальше, тем они короче. Примета времени.
– Примета времени, – возразила моя собеседница, – закрывать глаза на то, к чему стоило бы присмотреться. Чем скорее мужчина и женщина с этим покончат – к добру или к худу, – тем лучше.
– Покончат с чем? – удивился я.
Да уж, привычка говорить загадками – не лучшая черта моей приятельницы.
Она подошла к окну и выглянула наружу.
– В древности существовал обычай, – начала она свой рассказ, разглядывая мокрый тротуар, – когда молодые люди, влюбленные друг в друга, или воображающие, что влюблены, проводили первую брачную ночь в храме. Извилистыми темными коридорами жрец приводил пару в огромный зал, где звучал голос их божества, и запирал массивную дверь, оставляя новобрачных одних. Там, во тьме, они приносили богам свою жертву. В эту ночь голос божества вещал о будущем: верен ли их выбор, уготована ли их любви долгая жизнь или скорая смерть. Утром священник выводил молодых из храма, однако никому не разрешалось расспрашивать их о том, что сказал голос, а им следовало хранить тайну.
Нынешний обычай проводить медовый месяц в Брайтоне, Швейцарии или Рамсгите – в зависимости от предпочтений и толщины кошелька – кажется мне подражанием той ночи в храме перед алтарем забытого божества. Молодые вступают в брак, мы желаем им счастья и осыпаем рисом, и вот уже жених и невеста машут нам из окна коляски. Мы отправляемся по своим делам и спустя некоторое время снова встречаем молодоженов. Их лица осунулись и погрустнели, и нас мучает вопрос: о чем вещало им божество в те дни, когда они выпадали из поля нашего зрения? Увы, спрашивать не принято, да они бы и не признались.
Рассмеявшись, моя приятельница отошла от окна и заняла место за чайным столиком. Гости продолжили разговор о пьесах, картинах и общих знакомых.
Впрочем, с каким бы пиететом я ни относился к мнению уважаемой приятельницы, не стоит воспринимать ее слова слишком буквально.
Женщинам свойственно смотреть на жизнь с чрезмерной серьезностью – бог знает почему.
Джек и Джил [16] кубарем катятся с холма, набивая шишки и сдирая колени, расплескивая воду, которую набрали с таким трудом.
– Хватит реветь, что за ребячество, – одергиваем их мы, взрослые, привыкшие смотреть на жизнь философски. – Берите ведерки – и вперед!
Маленький Джек и маленькая Джилл, потирая заплаканные глаза и ободранные коленки, снова лезут в горку.
