Из шалаша донесся обрывок возбужденной речи:
– Я считаю, что это комсомольский долг…
И резкий окрик Тони:
– Чепуха!
– Это все она, – со злобой сказал Гриша. – Ханжа!
– У нее есть взгляд на вещи, – спокойно объяснил Сема и вздохнул. – Да, у нее есть взгляд на вещи. Это хорошо. Только она не умеет видеть несколько вещей сразу. И даже одну вещь не умеет видеть с разных сторон.
– Что? – недоброжелательно переспросил Гриша. Он думал о другом.
– Она знает: надо строить. Это она видит. Но она не видит всей жизни, – охотно объяснил Сема. – Но мы строим не один город, мы строим всю жизнь.
– Да! Да! – подхватил Гриша. – Ведь это же надо! Надо! С общей точки зрения!
– Не будем волноваться, – сказал Сема, – у нас есть доводы – раз. У нас есть комсомольский комитет – два. Пусть девушки пошумят, пусть спорят и решают тысячу раз. Но если комитет постановит – я спрашиваю, чего стоят все их решения перед решением комитета?
Гриша удивленно и испуганно повернулся к Семе:
– Какой комитет? Ты с ума сошел!
– Нет, дорогой товарищ, – язвительно и нежно сказал Сема, – я с ума не сошел, а вот ты – да, ты не в своем уме! Все эти женские штучки задурили тебе голову. Ты уже не можешь рассуждать как мужчина. Ты думаешь, вы будете решать мировые проблемы, а комитет будет стоять в стороне и делать вид, что это его не касается?
– Но при чем комитет? Да разве такие вещи…
– Вот именно такие вещи!.. Или ты думаешь, что нас выбирали вместо мебели, и каждому будет удобно сидеть развалясь?
Гриша долго не отвечал. Он успел свернуть и до конца выкурить папиросу. Сема не прерывал молчания, так как у Семы тоже были свои взгляды на вещи: он считал, что новая мысль может быть усвоена только наедине с самим собою, а Грише предстояло усвоить новую мысль.
– Да, – решительно заявил Гриша, усвоив ее. – Ты прав. Но Соня никогда не согласится. Она ужасно рассердится…
– Сперва рассердится, а потом скажет спасибо, – философски рассудил Сема.
В шалаше было шумно.
Соня одиноко стояла в углу. Она не участвовала в споре. Она слушала, впитывала в себя разноречивые мнения, взвешивала доводы, жадно ждала, к чему же они приведут.
– А ты чего молчишь? – бросила ей Катя Ставрова. Она не ответила на упрек. Она молчала потому, что спор слишком глубоко затрагивал ее, а правды она еще не нашла.
Соня ценила в жизни ясность, и до сих пор в ее жизни все было ясно. Она привыкла поступать так, как должна поступать хорошая комсомолка, а это давалось ей без труда, от этого жилось и радостней и легче. Работа, ученье, поездка на Дальний Восток – тут не могло быть ни сомнений, ни разногласий. Когда она вышла замуж, тоже все было ясно. Они создавали новую семью в новом, социалистическом городе. «Учебно-показательная семья», – говорил Валька Бессонов. И вдруг впервые Соня стала перед запутанным и трудным вопросом, касавшимся самого существа ее жизни. Она была беременна. Имеет ли она право родить ребенка теперь, когда стройка едва начата, когда не хватает рабочих рук, когда так трудно жить даже взрослым, сильным людям?
– Это эгоизм – сесть на шею стройке с пеленками и сосками! – утверждала Тоня. И она была как будто бы права. Соня жила в центре интересов и забот строительства. Она сама понимала, как много усилий потребует ребенок. Разве может ребенок расти в сыром шалаше? И откуда брать молоко? Ведь нет ни коров, ни полотна для пеленок – ничего. И ей, ударнице Соне Тарновской, придется стать «иждивенкой» – что может быть хуже?
– Да при чем здесь иждивенка? – возражала Катя. – В новом городе должны быть дети. Ты себе представь: бульвары, сады – и ни одного ребенка! Да нас же засмеют!
В первом порыве комсомольского самоотречения Соня заявила, что сделает аборт. Но теперь она со страхом ждала решения подруг. Неужели эта жертва действительно неизбежна?
– Нет, нет! – говорила Клава. – Да вы подумайте, девушки, это же убийство!
Лилька рассуждала более просто:
– Ну как ты его будешь растить? Ты сама изведешься и ребенка изведешь! Мороз сорок градусов, сугробы, а ты в шалаше снег топишь, чтобы ребенка купать!
– Не в этом дело, девушки. Но это же эгоизм, мещанский эгоизм! – заявила Тоня. – Приехали, поженились, расплодились, а стройка ухаживай, заботься!
– Да к тому времени, – кричала Катя, – ведь все уже будет! Ведь сроки-то какие! Да пока она родит, шалашей уже и в помине не будет. Девять месяцев – это же целая вечность!
В разгар спора в шалаш вошли Сема и Гриша. Девушки разом смолкли. Густо покраснев, Соня с равнодушным видом заговорила о чем-то постороннем.
– Об этом мы поговорим после, Соня, – решительно перебил Сема. – Зачем вы прячете от друзей свои больные вопросы? Простите меня, Соня, но если вы просто не хотите сына – это чудовищно, я не могу поверить. А если вы думаете про комсомол, про стройку – так почему комсомолу вам не помочь? У нас деликатные, чуткие люди, Соня, разве ты не знаешь сама?
– Правильно! – крикнула Клава, и слезы заблестели в ее глазах. – Сонечка, родная, это же правильно.
– Он говорит, что надо посоветоваться с комитетом… – пробормотал Гриша, с отчаянием и страхом глядя на Соню.
Соня промолчала. Она не рассердилась на Гришу. Она думала о том, что вот она комсомолка, ее жизнь сплетена с комсомолом – значит, у нее не может быть личных вопросов, неинтересных ее организации. Она думала также, что стыдно, стыдно, стыдно пойти к товарищам и обнажить самое сокровенное… Но то, что ей стыдно, это плохо… это признак недостаточной, неполной связанности с коллективом… В то же время ее серьезно тревожило – а вдруг кто-нибудь начнет смеяться код нею? Вдруг начнут дразнить?.. И тут же примешивался девичий страх перед жизненной переменой, и вспоминались рассказы о родовых муках, о детских желудочных болезнях, о скарлатине… Конечно, без всего этого жить легче. Но лучше ли? Она думала обо всем сразу, потому что состояние крайней взволнованности, в котором она жила уже несколько дней, не позволяло ей отделить главное от побочного и навести порядок в мыслях.
– Когда человеку трудно, – изрек Сема, ни к кому не обращаясь, – как хорошо иметь друзей, чтобы они поддержали тебя за локоть и сказали: мы с тобой!
Соня улыбнулась. Высокопарное красноречие Семы всегда забавляло ее. Оно забавляло всех. Но никто не умел лучше Семы выразить волнующие и смутные ощущения комсомольцев. И часто случалось, что шутливо встреченные изречения Семы играли решающую роль в трудную минуту.
Так и теперь Соня насмешливо встретила слова Семы, но почти сразу же все неясные, мучительные мысли оформились в решение, которое она высказала со страдающим и отчаянным видом:
– Ну и ладно. Зовите сюда Андрюшу и кого там еще… Пусть!
Катя ринулась к двери и уже от двери, усомнившись, спросила:
– Весь комитет?
Гриша отрицательно мотнул головой. Зачем всех? Хватит и Круглова. Но Соня, побледнев, прикрыла глаза, резко сказала:
– Да, всех. Или всех, или никого!
Заседание комитета в шалаше Исаковых было совершенно исключительным. Катя по дороге всем рассказала, в чем дело. И члены комитета понимали, что, может быть, впервые в истории комсомола такой вопрос решается на комсомольском заседании.
– И протокол писать? – испуганно спросила Катя, выполнявшая в комитете обязанности секретаря.
– Да ну, что ты, – так же испуганно ответил Круглов и начал заседание: – Все знают, в чем дело? Так… Ну, давайте говорить, кто что думает. С душой, начистоту. Соня – ты?
– Я хочу поступить так, как нужно. С комсомольской точки зрения, – краснея и снова бледнея, твердо заявила Соня. – Чего я хочу, роли не играет.
– Да, но!.. – крикнул Гриша.
– Погоди, друг, – мягко остановил Круглов. – У вас что, разногласия?
– Да! – отчаянно выкрикнул Гриша и, как бы боясь, что его снова остановят и что он не решится высказать все, что думает, заговорил быстро, обращаясь ко всем по очереди, взывая к каждому, чтобы не дали свершиться неправому делу: – Ведь мы строим новую жизнь, ты же сам говорил, Андрей! И ты, Сема! Мы должны создать новую семью, новое поколение, ведь да? А если трудности, так ведь вы сами говорили: если сообща, все преодолеть можно. А ты, Валька? Ведь будут же строиться дома, будут же! Неужели не найдется места для ребенка? И потом, ведь это же нельзя, – ведь что будет, если делать так, как говорит Тоня?!
– А что говорит Тоня? – недоброжелательно спросил Валька.
– Я говорю вот что, – строго сказала Тоня. – Я думаю, что нам еще рано обзаводиться семьями, пеленками, кастрюльками. Ничего мы еще не построили. Дел впереди – уйма. Каждая пара рук на учете. Забот по горло. И в такое время – как можно садиться на шею стройке добавочным грузом?
Вокруг нее поднялся ропот. Тоня резко докончила:
– Вот мое мнение. И мнение Сони. Это ведь не шуточки. С кондачка решать нельзя. Куда мы денем и Соню и ребенка? А если болезни?.. Да мало ли что!
