Ложись тогда. А я его без тебя резать не буду. Пусть постоит. Он красивый.
Ага! Если отец начал восхищаться ананасом, у ананаса есть все шансы остаться неразрезанным. А что? Даст ему имя, как кактусу Василию Андреевичу, и всё – будет ананас жить на кухне, украшать подоконник.
А я от всего этого – съемки, погони, вида капающей крови, побега из парка – честно говоря, вообще спать не мог. Сел пересматривать отснятое.
Здорово получилось, очень жизненно. Все такие естественные. Не жестяк, как хотел Вэл, но вполне себе экшн. Особенно погоня. Из этого может выйти наикрутейший ролик.
Я отсмотрел общий план и взялся за то, что было снято с рук. Тут, конечно, полная труба – изображение скачет, камера бесится, кадр не держится. Вот Шурок хватает девушку за рюкзак. Вид у нее испуганный. Маринка с лету бьет кулаком прямо в центр беличьего лица. И еще я заметил, что Шурок, который крепко держал девушку за локти, немного отвернул ее от удара, так что кулак не очень болезненно мазанул по носу. Хотя кровь всё равно полилась. У Маринки вид был бешеный. Она ненормальная, что ли, – если бы не Шурок, дело могло бы закончиться больницей. Конечно, у каскадеров бывают травмы, но тут все-таки девушка. Надо же думать!
И еще я заметил, что после этого удара Шурок отпустил девушку и слегка подтолкнул в сторону большой аллеи. Это по сценарию? Или я опять чего-то не понимаю?
14
Блины со сгущенкой
На самом деле я хотел проснуться пораньше и зарезать этот несчастный ананас, пока он не прижился у нас в доме. И небрежно накрошить его в кашу. Но рука не поднялась. Он так прочно угнездился у нас на столе, да еще эта его взъерошенная дурацкая прическа – нет, монпэр прав, пусть побудет. Съесть его мы всегда успеем. Напеку-ка я лучше блинов. У нас есть такая здоровенная сковородка, если ее раскалить как следует, получаются наикрутейшие блины размером с простыню. Съешь таких два – можно весь день о еде не думать. Можно вообще ни о чем не думать – ходишь, перевариваешь…
Поэтому я чуток замедлился, потерял привычную скорость реакции. И началось то, что началось.
Отец проспал. Запах блинов его разбудил, и он выполз на кухню только затем, чтобы мне сказать:
– Что-то я себя неважно чувствую. Давай ты сам доберешься. На троллейбусе.
На троллейбусе так на троллейбусе.
Вошел в лифт и тут слышу:
– Подождите, пожалуйста!
Соседка Елена Геннадьевна.
Я автоматически нажал на «стоп». И совсем не подумал, что Елена Геннадьевна может быть не одна.
Так и есть. Ползет. Ползут оба. Соседка и этот ее… Петя…
Заползли. Едем.
Соседка рассыпается в благодарностях: и за лифт, и за интернет. Мы оба молчим, как убитые. Только он время от времени смотрит на меня – как тогда, в классе.
А мама его говорит за троих:
– Как хорошо, что вы с моим Петей оказались в одном классе! Теперь вы сможете помогать друг другу! Я так рада!
Я аж вспотел, пока доехали. Хотел вольным соколом выскочить из подъезда, но не тут-то было. Они так спешили за мной, как будто я им портал открыл: уйду – он закроется. Пришлось им дверь подержать, хотя и не собирался. Но эта Елена Геннадьевна так суетилась, что суета, видимо, паутиной упала на мой мозг, усыпленный блинами.
На крыльце Петя ей сказал:
– Всё. Не надо дальше. Я сам дойду.
Сурово так сказал.
Она остановилась как вкопанная. Но язык не остановишь.
– Хорошо-хорошо. Ты сам.
И вдруг произносит как ни в чем не бывало:
– А вот Владик тебе поможет. Вы же всё равно в одну сторону идете. Да, Владик?
Я так ошалел, что не смог ничего придумать, чтобы отвязаться.
Кивнул, и мы пошли.
Я просто умирал. Я не буду тащиться, как черепаха, только потому что этот Петя не может идти быстро! Надо сказать, он просто из кожи вон лез, аж запыхался, но держал свой, видимо, самый высокий темп. Всё равно это было медленно, ужасно медленно.
Но самое ужасное началось, когда подъехал троллейбус. Ехать всего одну остановку, но это здорово экономит время. В Петины планы троллейбус, по-моему, не входил. Во всяком случае, у него на лице отразилась настоящая паника.
Я не сразу понял, почему. Хотел просто войти, но понял, что для него это подвиг скалолаза. Бросить его здесь, что ли? А! Ладно!
Я крепко взял его под руку и потащил ко входу в троллейбус.
– Я не смогу, – сказал он обреченно.
– Нормально всё. Пошли.
Это был цирк с конями, как мы заходили. Это был кошмар и жуткая жуть.
Во-первых, это было медленно, так медленно, что я все силы потерял.
Но это не главное. Главное – на нас все смотрели. И это были не очень добрые взгляды. Во всяком случае, я не помню, чтобы на меня так смотрели когда-нибудь.
Еще и водитель заорал:
– Долго вы там? Пешком надо ходить!
Я бы ему сказал, что он противоречит сам себе: если человек едет на троллейбусе, значит, ему пешком идти тяжело. Но ё-моё, лучше бы мы действительно пошли пешком!
Пройти через вращающийся турникет на входе – это отдельная песня. Петя застрял там намертво, пришлось выковыривать.
Пока пробивались к выходу – нам же всего остановку – мне казалось, что я несу на себе раненого бойца среди вражеских мин. Эти взгляды… Эти локти… Эта бешеная энергия раздражения, которая превращает тебя в бессильную и жалкую тряпочку…
Водитель еле дождался, пока мы вылезем. Двери закрылись раньше, чем Петя снял ногу со ступеньки. Если бы я его буквально не вынес, нога бы там застряла, и он свалился бы прямо под колеса и сто пудов бы себе что-нибудь сломал. Хотя он легкий, я не сильно напрягся.
Мы немного постояли на остановке.
– Извини, – вдруг сказал он.
– Нормально, – ответил я.
А что я мог ему сказать? Что из-за него мое хорошее настроение убилось в прах? Что мне стыдно и противно? Что эта «прогулка» до школы с ним – сплошной геморрой?
Но я сказал: нормально.
А он не унимался (весь в мать, такой же болтливый):
– Слушай, ты не должен со мной прямо до школы идти. Я дойду.
И еще добавил:
– Спасибо. Я без тебя бы никогда…
И тут меня осенило, что он всё понимает. И что я совсем не хочу светиться рядом с ним, когда приду в школу.
