— Действовать? Какие действия ты имеешь в виду, Мацуда?
— Пора и нам ковать империю, столь же могущественную и богатую, как британская и французская. Мы должны воспользоваться своей теперешней мощью и расширить свои рубежи. Для Японии теперь самое время занять надлежащее место среди мировых держав. Поверь мне, Оно, у нас есть и силы, и средства, чтобы добиться этого, но нам еще предстоит пробудить в себе волю к победе. И от теперешних бизнесменов и политиков тоже нужно избавиться. Тогда военные будут подчиняться только приказам его императорского величества. — Мацуда усмехнулся и бросил взгляд на переплетение линий, возникших на усыпанной сигаретным пеплом столешнице. — Но об этом в основном уже совсем другие люди должны заботиться, — прибавил он. — А такие, как мы, Оно, своей основной заботой должны сделать искусство.
Я уверен, впрочем: причина того, что Черепаха так расстроился, когда недели через две-три обнаружил на старой кухне мою новую картину, отнюдь не связана с теми глобальными проблемами, которые мы с Мацудой обсуждали в тот вечер; у Черепахи попросту не хватило бы проницательности увидеть столь многое в моей незавершенной работе. Единственное, что он наверняка сразу разглядел в ней, — это вопиющее пренебрежение основными принципами нашего учителя: отказ от всех наших коллективных попыток научиться воспроизводить на полотне зыбкий свет уличных фонарей в «веселых кварталах»; введение четкой надписи, дополнительно усиливающей воздействие картины; но более всего, без сомнения, Черепаху шокировала сама моя техника, активно использующая четкие линии контура, — прием, как вам известно, достаточно традиционный, но безоговорочно отвергаемый школой Мори-сана.
В общем, после той вспышки гнева у Черепахи — каковы бы ни были ее причины — я понял, что не могу более скрывать свои новые, бурно развивающиеся идеи от окружающих, и лишь вопрос времени, когда об этом узнает сам Мори-сан. Так что, когда наш с ним разговор все-таки состоялся — в беседке парка Таками, — я уже успел не раз прокрутить в голове то, что мог бы ему сказать, и сдавать свои позиции ни в коем случае не собирался.
Примерно через неделю после того разговора с Черепахой утром на кухне Мори-сан взял меня с собой в город — кажется, выбрать и заказать нужные для мастерской материалы, не помню точно. Зато я очень хорошо помню, что, пока мы занимались делами, Мори-сан вел себя со мной совершенно как обычно. Затем, ближе к вечеру, оказалось, что у нас до поезда еще есть время, и мы по крутой лестнице, находившейся прямо за железнодорожной станцией, поднялись в парк Таками.
В те времена там была одна очень симпатичная беседка; она стояла на вершине холма, и оттуда открывался чудесный вид — это примерно там, где теперь расположен мемориал мира. Но самое замечательное в этой беседке — фонарики, украшавшие свесы ее изящной крыши по всему периметру. Впрочем, в тот вечер, когда мы к ней подошли, ни один фонарик еще не горел. В беседке, размером с большую комнату, не имелось ни стен, ни перегородок, и наслаждаться открывавшимся оттуда видом мешали лишь соединенные арками столбы, поддерживавшие крышу.
Вполне возможно, что именно в тот вечер я впервые по-настоящему и открыл для себя эту беседку, и с тех пор она надолго стала моим любимым местом, пока ее полностью не разрушили во время войны, и я частенько приводил туда своих собственных учеников, когда нам случалось оказаться в этих местах. И по-моему, как раз в этой беседке перед самым началом войны мы в последний раз беседовали с Куродой, самым одаренным из моих учеников.
Ну, а в тот вечер, когда я следом за моим учителем поднялся в беседку, алые краски заката уже начинали постепенно меркнуть, и внизу, посреди беспорядочного нагромождения крыш, еще различимых в сумерках, один за другим вспыхивали огоньки. Мори-сан подошел к перилам, любуясь видом, прислонился плечом к столбу, с явным удовольствием посмотрел на небо и сказал, не оборачиваясь ко мне:
— Оно, там, в узелке, есть спички и тонкие свечи. Зажги, пожалуйста, фонарики. Я думаю, тебе понравится зрелище.
Пока я шел по кругу, зажигая один фонарик за другим, парк вокруг, притихший, точно замерший, медленно окутывала ночная тьма. Я то и дело поглядывал на неподвижный силуэт моего учителя, отчетливо видимый на фоне неба. Мори-сан по-прежнему задумчиво смотрел куда-то вдаль, и я зажег уже, по крайней мере, половину фонарей, когда вдруг услышал его голос:
— Итак, Оно, что именно так сильно тебя тревожит?
— Простите, сэнсэй?
— Утром ты вскользь упомянул, что у тебя есть какой-то повод для беспокойства.
Я усмехнулся, зажигая очередной фонарик, и беспечно заявил:
— Да это все сущая ерунда, сэнсэй! Я бы вообще не стал вас беспокоить по такому пустячному поводу, но никак не могу понять, как мне к этому относиться. Понимаете, два дня назад я обнаружил, что некоторые мои картины кто-то унес — их нет в старой кухне, где я их обычно храню.
Мори-сан с минуту помолчал, потом спросил:
— А ты ребят спрашивал? Что они говорят?
— Спрашивал, но, похоже, никто ничего не знает. А может, они просто мне говорить не хотят.
— Ну, и к какому же выводу ты пришел? Решил, что против тебя какой-то заговор?
— Собственно говоря, сэнсэй, остальные ребята действительно вроде бы стараются меня избегать. В последние дни мне ни с кем толком и поговорить-то не удавалось. Стоит мне войти в комнату, и все умолкают или даже уходят прочь.
Мори-сан никак это не прокомментировал. Он молчал, полностью поглощенный, по-видимому, созерцанием последних отблесков заката. Я вновь занялся фонарями, и тут наконец он снова заговорил:
— Твои картины сейчас у меня, Оно. Это я их взял. Извини, если заставил тебя волноваться. Так уж получилось. В тот день у меня выдался свободный часок, и я решил этим воспользоваться и как следует рассмотреть твои недавние работы. А ты, должно быть, как раз куда-то ушел. Хотя, наверное, мне следовало сказать тебе, когда ты вернулся. Ты уж меня извини, Оно.
— Да ничего страшного, сэнсэй. И я очень вам благодарен за интерес к моим работам.
— Ну, это же естественно, чтобы я интересовался тем, что делают мои ученики. А ты мой самый далеко продвинувшийся ученик. Немало лет я потратил, шлифуя твой талант.
— Конечно, сэнсэй! У меня просто слов не хватает, чтобы выразить вам свою благодарность.
Мы снова немного помолчали; я продолжал зажигать фонари. Потом на минутку прервал свое занятие и сказал:
— Вы знаете, сэнсэй, у меня на душе сразу легче стало, когда я узнал, что с моими работами ничего не случилось! Хотя мне следовало бы сразу догадаться, что их исчезновение объясняется совсем просто. Теперь-то, конечно, я могу быть совершенно спокоен.
Мори-сан ничего мне на это не ответил и, насколько я мог судить, продолжал любоваться окрестностями. Мне даже показалось, что он меня не расслышал, и я решил повторить чуть громче:
— Я очень рад, сэнсэй, что теперь могу быть совершенно спокоен насчет сохранности моих картин.
— Да, Оно, — сказал Мори-сан, будто отвлекшись наконец от каких-то совершенно иных мыслей. — Так вот, у меня тогда действительно появилась свободная минутка, и я попросил кого-то из ребят сходить на кухню и принести мне твои последние работы.
— С моей стороны просто глупо было так волноваться! И я ужасно рад, что с картинами ничего не случилось.
Мори-сан промолчал. Мне снова показалось, что он меня не расслышал, но он вдруг снова заговорил:
— И меня, надо сказать, несколько удивило то, что я увидел. Ты, похоже, занялся изучением жизни весьма странных мест города.
Конечно, он совсем не обязательно сказал именно так: «занялся изучением жизни весьма странных мест». Сдается, это я сам часто использую подобные выражения, особенно в последние годы; а может, этими словами я объяснялся с Куродой в этой же самой беседке спустя много лет. Но обратно же, я уверен, что Мори-сан действительно часто советовал нам «заниматься изучением жизни улиц»; я думаю, это просто еще один пример того, сколь многое я от него унаследовал. А на его тогдашнее замечание о «странных местах города» я, помнится, ничего не ответил, лишь смущенно засмеялся и принялся зажигать очередной фонарь. И вскоре снова услышал его голос:
— Совсем неплохо, когда молодой художник понемногу экспериментирует. Помимо всего прочего, он таким вот образом дает выход некоторым своим не самым глубоким устремлениям. А выпустив пары, может потом с еще большим рвением вернуться к серьезной работе. — И, помолчав, он прибавил негромко, словно разговаривая с самим собой: — Нет, поэкспериментировать порой совсем неплохо. В юности это так естественно. И я не вижу в этом ничего дурного.
— Вы знаете, сэнсэй, — сказал я, — мне кажется, нет, я почти уверен, что мои последние работы — это лучшее из всего мной написанного.
