Я все исполнил, как приказал И., и мы вошли в большой двор скита. Здесь тоже было много цветов, вокруг дома и вдоль дорожек сада стояли красивые скамейки. Мы шли мимо домов все дальше в сад. К моему удивлению, там протекал ручей вроде маленькой речки, а сад незаметно перешел в лес из смеси каких-то игольных деревьев, очень занятных и красивых на вид, мною никогда не виданных. В лесу дорожки прекратились и цветов не было, только узенькая, едва заметная тропочка вилась по земле, и по ней мы шли за И.
Сначала мы шли по ровному лесу, потом тропа стала пускаться вниз. Некоторое время мы шли по самому дну оврага и, выбравшись на другую его сторону, очутились у ряда белых домиков, обнесенных низкой деревянной оградой. Я понял, что овраг и горушки не что иное, как дно моря, некогда покрывавшего всю пустыню.
Никого не было у калитки, которую И. открыл, и никто не выходил нам навстречу. Все дома казались вымершими. Так дошли мы до небольшой церквушки и здесь увидели первое живое существо. Оно копошилось, вытряхивая циновки. Это был худенький человек в монашеской одежде, трудившийся спиною к нам и, очевидно, не слыхавший наших тихих шагов. К нему-то и направился И.
– Здравствуй, Старанда, – громче обычного сказал И., подходя к человеку.
Тот вздрогнул, выронил из старческих рук циновку, быстро оглядываясь на приветствовавший его голос. Бог мой, как изменился Старанда! Он был все тот же старенький монах, к которому мы однажды приходили: Но я видел его в двух фазах: грубым отрицателем, упрямым строптивцем и жалким, несчастным человеком, понявшим всю глубину своего заблуждения и горько страдавшим от этого сознания. Теперь же перед нами, после первого пароксизма неожиданности и удивления, стоял радостно улыбающийся человек, лицо которого светилось приветливостью и нежной любовью. На шее его был повязан платок Франциска, концы которого были аккуратно запрятаны под бедный, выцветший подрясник.
– Господи, ты помиловал меня, Учитель! Не ожидал я, что так скоро милосердие твое приведет тебя ко мне, грешному, – счастливо и бодро улыбаясь, говорил Старанда, поправляя свои седые вьющиеся волосы, падавшие на плечи и, очевидно, сплетенные до работы в косицы. – В каком неряшливом виде застал ты меня, Учитель! Да еще и гости с тобой, – застенчиво продолжал старик, обтирая свои пыльные руки о длинные полы подрясника. – Не пройдешь ли ты с дорогими гостями к настоятелю? А я мигом приберусь и прибегу туда.
– Не волнуйся, мой милый друг. – И я, уже привыкший к божественно ласковому голосу Учителя, был тронут его особенной добротой и нежностью при обращении к Старанде. – Мы пройдем в твою келью.
Старец, чутко воспринявший дивный голос Учителя И., сразу стал точно сильнее, увереннее, улыбка еще ярче Засветилась на его лице, он хотел поклониться И. в ноги, но тот обнял его и пошел с ним к ближайшему домику, держа руку на его плече.
– А платочка-то я не снимаю ни днем, ни ночью, – касаясь концов платка Франциска, тихо сказал Старанда, вводя нас в свою крохотную келью.
Чистые стены из пальмового дерева были так же прекрасно отполированы, как столы в трапезной. Небольшой аналой с раскрытым Евангелием, перед которым висело белое большое распятие и горела лампада, топчан с откидной крышкой, небольшой стол, табурет – вот и все убранство комнаты. На окошке стояли чернильница, графин с водой и кружка.
– Я пришел за тобой, Старанда. Что ты мне скажешь, если я предложу тебе переменить место и труд?
– Да будет воля Божья и твоя, Учитель. Я рад: мой убогий труд тебе понадобился. Здесь я, кроме уборщика при церкви, ни на что не нужен. Мало сил, только с этой работой и могу справляться. Но все, что прикажешь, постараюсь выполнить с Божьей помощью. – Старанда снова коснулся рукой платка, посмотрел на распятие, вздохнул, перекрестился и поклонился И., как бы ожидая его дальнейших приказаний.
– Ты даже не интересуешься, Старанда, куда я тебя поведу? – пристально поглядел на старца и улыбнулся И.
– Умер тот Старанда, Учитель, что спорил и считал себя всезнающим и во всем правым. Живет теперь Старанда, одну истину знающий: что всю жизнь мало любил человека и не о нем, а о себе думал. И было прежнему Старанде трудно жить всюду. И всюду, невежда, учить хотел. Нынешний Старанда полюбил человека. Вся тоска с него спала, нагой он перед Творцом стоит, как нагой и на Землю пришел. Одна любовь его покрывает, и легко ему жить свой день. Одно иной раз сердце томит, что не понял я тебя, гонца Божия. Думал, что не хватит твоего милосердия простить мне скоро мой грех. Приют мой посетил ты ныне, и последнее звено тяжкое с сердца спало. Будь благословен, великий отец, да пойду по стопам твоим до смерти и после нее.
Старанда опустился к ногам И., который его обнял и посадил рядом с собой. И ничего я не увидел, кроме радужного облака, которое наполнило всю келью и в котором исчезли и старец, и сам И. Когда плотное облако рассеялось, я снова увидел И. и Старанду. Оба они уже стояли на пороге кельи, и Старанда, обернувшись ко мне, говорил:
– Не прошу я у тебя прощения, дорогой брат, ибо платок, тобою мне данный, все мне сказал. Он сказал мне, что сказка – волшебная сказка – сердце человека. И что жизнь каждого и есть эта сказка, которую рассказывает сердце человека. Не осуди меня ни на единый миг. И Великая Мать Жизнь не осудит тебя и вовеки подаст тебе Своей Доброты покров. Да хранит тебя радость в твоих долгих-долгих днях.
Старанда вышел вслед за И., мы с Яссой окинули взглядом бедненькую келейку, где нашел свое раскрепощение Старанда, и, пожелав следующему ее обитателю счастья и мира, поспешили за ними.
Как только мы покинули келью Старанды, мы увидели со всех сторон спешивших к И. одетых в монашеские рясы братьев. Впереди всех, с трудом передвигая ноги, старчески не сгибавшиеся, опираясь на посох, шел высокий монах со следами редкостной красоты на лице. По почтительному расстоянию, которое соблюдали остальные братья между ним и собой, я понял, что это был настоятель скита. Не доходя небольшого расстояния до И., он хотел опуститься на колени, как и все, следовавшие за ним монахи, но И. предостерег их от этого:
– Я уже говорил вам, что не разрешаю кланяться мне в землю. Преклоняйтесь перед Богом, если так хочет ваша душа. Учителю же видно ваше смирение и без земного поклона, как видна и ваша строптивость в самом глубоком преклонении. Мужайтесь, дорогие мои братья. Не падайте духом от того, что не можете сразу освободить сердце от въевшихся в него привычек к спору и мудрованию. Расширяйте действенную любовь в ваших сердцах в труде простого дня. Не думайте так много о себе, о своих грехах, о подвиге своего спасения. Думайте чаще и больше о МиреВселенной, о живущих в ней людях, ищущих любви, зовущих и молящих о помощи и спасении. Посылайте каждому сердцу вашего сердца привет. Это ничего не значит, что здесь вы не видите людей и мира. Вы – люди, вы – мир, вы можете так широко любить и благословлять людей, печальных, неустойчивых и несчастных в своей широкой жизни, что волны вашего доброжелательства долетят до них и принесут им мир и успокоение. Каждая страсть, что вы победите в себе, от которой освободите сердце, полетит лучом радости и энергии в дальний мир. Никакая энергия, посланная человеком в доброте, не может пропасть в мире. Энергия зла окутывает только тех, в ком встречает раздражение. Тогда она может угнездиться в человеке. А энергия доброты не минует ни одно существо в мире, и если не освободит, то облегчит каждого страдальца, мимо которого мчится.
– Прости меня, Учитель, что я так мало сделал для скита с тех пор, как ты определил меня сюда настоятелем. Болезнь почти ежедневно держит меня прикованным к постели, и братья все делают сами, получая в моем лице еще добавочную тяжесть ухода за мной. Я несколько раз просил Раданду освободить меня от обязанностей настоятеля, доказывал ему, что я калека, а какой же калека может быть настоятелем, если он трудится меньше всех?
– Не огорчайся, Матвей, ведь и огорчение оттого, что ты не можешь трудиться так и столько, сколько, по твоему мнению, должен трудиться настоятель, тоже не признак освобожденности. Разве, когда ты прикован к ложу, ты, дух твой, твоя мысль, твое сердце инертны? Разве не шлешь ты ежеминутно далекому миру, всяком живому брату, в каком бы месте вселенной он ни жил, свою любовь, свое благословение, свою радость и мир? Неси смиренно свои обязанности. Братья твои по скиту растут, как растешь и ты сам, единясь с ними без предрассудков и суеверий. Ты хотел поговорить со мной о строптивом брате Георгии, которого никак не можешь победить своей любовью. Где же он?
– Он, вероятно, в оранжерее. Раз он услышал, что ты здесь, Учитель, и что все мы счастливы тебя видеть и получить твои наставления и твое благоговение, значит, ему надо поступить на свой манер и убежать в самый дальний угол. А на самом деле он умирает от желания увидеть тебя, Учитель, и, если случится так, что твоя доброта не найдет возможности его увидеть, глаза его распухнут от слез и сердце отяжелится истинным горем. Он добр, Учитель. Он очень мил и ласков по природе. Это только его внешний характер строптив.
