– Чимборасо! – со злостью крикнул Семён Семёнович.
– Ну, извини, Чимборасо. Но я ведь не бегаю, не брызжу слюнями, не кричу на истошный голос: «Чимборасо – самая высокая гора на свете!»
Все кругом улыбались.
Улыбался и Пётр Петрович, но почему-то – почему, он сам не знал – опасливо посматривал в сторону, где сидел новый человек из губернии – Зеленцов.
Зеленцов, человек с большой кудрявой головой, с кудрявой бородой, с пасмурным лицом, в очках, не улыбался.
Он, не отрываясь, медленно пил стакан чаю и, не отрываясь, пасмурно глядел в упор на Петра Петровича.
И от этого взгляда – он сам не понимал. почему – Петру Петровичу становилось неловко.
Его почему-то как-то волновал Зеленцов.
– Ну, да! Ну, да! Смейся! – размахивал руками Семён Семёнович.
– Да я не сержусь на тебя! – с улыбкой сказал Пётр Петрович, чтоб сгладить резкость отзыва. – Не сержусь, что ты на меня так наскакиваешь. Я знаю, что ты парень хороший, и убеждений держишься всегда самых лучших, – первый сорт убеждений! А налетаешь на меня, чуть не городовым обозвал, – просто… вихрь! В вихре ничего не разберёшь. Родного брата не отличишь!
– Нет, ты не сворачивай! – кипел Семён Семёнович. – Ну, да! Ну, да! Выкрикнем по-твоему: «Всеобщая прямая, тайная подача голосов!» Надо же знамя выкинуть! Прямо! Открыто!
Пётр Петрович сделался серьёзен, и в голосе его послышалась строгость:
– Семён, не играй знамёнами! Ты сам бывший военный!
– А это не знамя? Это не знамя?
– Я не хочу только, чтоб знамёна превращались в простые затасканные тряпки. Знамёна хранятся бережно и их не таскают «завсегда просто», как говорят в Сибири. А если ты каждому солдату дашь по знамени, чтоб он с ним вечно по улице ходил, – тогда знамени будет такая же честь, как барашковой шапке. Не больше. Понял? «Всеобщая, прямая, тайная подача голосов» – это голос общества? Да? Ну, так и голос общества, словами Пушкина, «звучать не должен попустому». «Христос воскресе» говорят на Пасхе, потому оно величественно и радостно. А если ты будешь к каждому слову пристёгивать, оно будет звучать буднично и, в конце концов, даже пошло. Да! Пошло. Самые лучшие арии становятся величайшей пошлостью, когда их начинают играть все шарманки. «Всеобщая, тайная, прямая подача голосов» – это большие, могучие слова. Я боюсь, чтоб от беспрестанного, ни к селу ни к городу, «призывания их» они не обратились, в конце концов, в такую же ничего не обозначающую фразу, как была: «всё обстоит благополучно». Кто верил, кто обращал даже внимание, когда слышал: «Всё обстоит благополучно». Я боюсь, чтоб и эти слова не стёрлись, не обесценились, как золото от слишком большого обращения. Чтоб слыша их, уж ничьё сердце не загоралось больше ни надеждой ни страхом. «Это так! Это уж такая форма!» Чтоб они не превратились в «формальность». Я помню, был как-то в Нижнем, на ярмарке. В то время в большой моде был «марш Буланже». Никуда от него не убежишь. Везде играли. Так вот в саду каком-то пьяный купец сидит за столиком, положил голову на руки и спит. Гулянье кончилось. Оркестр какой-то финальный галоп играет. Лакей со счётом купца будит. «Проснитесь, господин, по счёту платить надоть. Музыка кончает». Купец поднял голову, обвёл кругом мутным взглядом, прислушался к музыке. «Опять про Буланже!» Положил голову на руки и заснул. Вот я и боюсь, чтоб русское общество, русский народ, услыхав от какого-нибудь съезда, от какого-нибудь собрания, как вопль души вырвавшиеся эти слова, до того уж не приобвыкло бы к этой «формальности», что не сказало бы «опять про Буланже» и не заснуло бы.
У Петра Петровича прошло всё раздражение. Он снова говорил со своей добродушной улыбкой:
– Что это, на самом деле? Ногу зашиб, – болит. Зовёшь доктора. «Вот, доктор, ногу о мостовую зашиб, что пропишете?» – «Для вашей, – говорит ноги, – многим нужна всеобщая прямая тайная подача голосов». – «Это как?» – «А очень, – говорит, – просто. Удивляюсь, как вы этого не понимаете. Вы обо что ногу зашибли? О мостовую? А мостовыми кто заведует? Дума? А может теперешнее обкорначенное городское самоуправление что-нибудь делать? Нет! А кто может поставить городское самоуправление в широкие, ему надлежащие рамки? Единственно – Государственная Дума, избранная на началах всеобщего, равного, прямого, тайного избирательного права. И выходит, что без прямой, тайной и равной подачи голосов так вам весь век и хромать!» Ну, думаешь, лечиться теперь трудно, займусь хоть делами на досуге. Дела приведу в порядок. Идёшь к адвокату. «Вот у меня тут тяжба с соседом. Из-за клочка земли. Присвоил». – «Понимаю-с, – говорит, – но, извините, ничего поделать невозможно. Тут нужна прямая, тайная и равная подача голосов! Ведь у вас спор какой? Земельный? А земельные споры из-за чего? Из-за полной неясности и спутанности земельных законов! Кто же может дать стране, стране земледельческой по преимуществу, ясные, определённые, рациональные, вполне отвечающие запросам жизни, земельные законы, как не Государственная Дума, избранная на началах тайной, равной, прямой подачи голосов». Вот ведь до чего дошло! Околоточный на днях заходит какие-то казённые получения получать. По обычаю всех околоточных надзирателей, с «просвещённым человеком» в либеральный разговор вступает. На службу жалуется. «Трудна, – спрашиваю, – теперь ваша должность?» А он мне пресерьёзно: «Необходима, – говорит, – скажу вам, прямая, тайная и равная подача голосов!» И даже со вздохом. Как выношенную мысль! «Вам-то, – спрашиваю, – зачем?» – «Помилуйте, – говорит, – теперь все кричат: прямая, тайная, равная подача голосов. Мест для заключённых не хватает. Всё переполнено. В участок не успеваешь таскать. Дали бы им прямую, равную, тайную подачу голосов, – всё бы работы меньше было».
Кругом засмеялись.
– Может быть, всё это и очень остроумно! Может быть, с точки зрения, значит, околоточного надзирателя, это и справедливо… – раздался вдруг негромкий, но твёрдый голос.
Перед смеявшимся Кудрявцевым лицом к лицу стоял кудрявый Зеленцов и через очки смотрел в упор на него с ненавистью, с побледневшим лицом.
Зеленцов заговорил.
Все забыли даже о шуме в гостиной и столпились вокруг.
Зеленцов не был, собственно, совсем новым человеком в губернии, но он долго отсутствовал. В разговоре он беспрестанно вставлял слово «значит», – привычка, которую приобретают почему-то все люди, долгое время прожившие в Восточной Сибири.
Зеленцов начал тихо и как будто немного волнуясь, но с каждым словом голос его звучал твёрже, громче.
Это был один из тех голосов, в которых звучит что-то властное, которые невольно заставляют затихнуть и слушать.
А в упорно устремлённом в глаза Кудрявцеву взгляде Зеленцова с каждым словом всё сильнее и сильнее разгоралась ненависть и даже – вздрогнул Пётр Петрович – презрение.
– Всё это, повторяю, может быть, и очень остроумно, что вы и, значит, околоточный надзиратель изволите говорить. Но у нашей армии один пароль: «всеобщая, равная, прямая и тайная подача голосов», и один, значит лозунг: «свобода слова, печати, собраний, неприкосновенность личности». И иначе быть не может. Нет двух паролей и нет двух лозунгов. И, значит, не может быть. Мы стоим с бюрократией лицом к лицу и кричим ей наш пока боевой клич. Но мы сделаем всё, чтоб он был и победным. Нас спрашивают: «Из-за чего вы встали? Из-за чего вы поднялись?» И мы каждый раз отвечаем одно и то же. Бюрократия отступает частично, значит, отступает. – «Да вот мы посторонимся. Можно мирно. Зачем так?» Но мы наступаем грудью. Мы требуем: «Вот что нам нужно». И, значит, повторяем. Бюрократия обращается к той, к другой, к третьей нашей армии, к тому другому отряду: «Господа…» В ответ ей мощный, значит, крик: «Свобода слова, печати, собраний, неприкосновенность личности и в этих условиях всеобщая, равная, прямая, тайная подача голосов». Всякий отряд, всякая, значит, рота, всякий взвод хочет того же, чего вся армия. Никто, нигде не сдаётся. Напади хоть на одного, – он крикнет: «Свобода слова, печати, собраний, неприкосновенность личности, и в этих, только в этих, значит, условиях всеобщая, равная, прямая, тайная подача голосов!» Крик одного, – как крик всей армии. Отступления нет! Отступление есть только для противников. Вы сказали, значит: «Христос воскресе». А это наше «Верую». Это наше «Отче наш». Но читают «Отче наш» одинаково. И надо, чтоб все знали этот символ нашей веры, как «Отче наш». И повторяя, мы вырезываем в умах это. Как, значит, Моисей вырезал на скрижалях завета. Неизгладимо! Чтобы, значит, если человека разбудите сонного, – кого бы вы ни разбудили в стране, – и спросите его: «Что делать?» – Он ответил бы вам: «Свобода слова, печати, собраний, неприкосновенность личности и в этих условиях всеобщая, равная, прямая, тайная подача голосов». Как прочтёт вам, значит, среди. ночи, спросонья, ещё не придя в себя, человек «Отче наш».
– Браво! Браво! Превосходно! – прервав, крикнул Семён Семёнович Мамонов и бросился жать руки Зеленцову.
