В его тихом голосе слышалась безысходная печаль. Скарлетт ничего не понимала и все же отчаянно цеплялась за отдельные слова, пытаясь уловить их смысл, но слова ускользали от нее, разлетались, как дикие птицы. Что-то мучило Эшли, что-то жестоко преследовало его, а она никак не могла понять, в чем дело.
– Скарлетт, даже я сам не знаю, когда именно суровая правда предстала передо мной и заставила понять, что в моем любимом театре теней спектакль окончен. Возможно, как раз в первые пять минут битвы при Булл-Ране, когда упал на землю первый застреленный мной человек. Тогда я понял: все кончено, я больше не смогу быть просто зрителем. Неожиданно я сам оказался на сцене, сам получил роль, сам был действующим лицом и выполнял бессмысленные движения. Мой маленький внутренний мир исчез под давлением людей, чьих поступков и мыслей я не понимал, людей, с которыми у меня было не больше общего, чем с готтентотами. Они растоптали мой мир своими грязными сапогами, и не осталось ни единого уголка, куда я мог бы спрятаться, когда все вокруг становилось невыносимым. В тюрьме я думал: «Вот закончится война, и я смогу вернуться к прежней жизни, к прежним мечтам и снова буду наблюдать игру теней». Но, Скарлетт, пути назад нет. А та жизнь, что нам предстоит, что нас уже окружает… она еще хуже войны, хуже тюрьмы, а для меня даже хуже смерти… Как видите, Скарлетт, я наказан за свои страхи.
– Но, Эшли, – проговорила она, утопая в зыбучих песках непонимания, – если вы боитесь, что мы будем голодать… нет… да нет же… о, Эшли, мы справимся, мы что-нибудь придумаем! Обязательно придумаем!
На мгновение его взгляд вернулся к ней, в его огромных глазах, серых и блестящих, засветилось восхищение. Затем этот взгляд вдруг опять устремился куда-то вдаль, и Скарлетт с ужасом поняла, что думает он не о голоде. Они всегда походили на двух людей, говорящих на разных языках, но она так сильно любила его, что, когда он отгораживался от нее – вот как сейчас, – ей казалось, что теплое солнышко закатилось, оставив ее брести в одиночестве по холодной вечерней росе. Ей хотелось схватить его за плечи и обнять, заставить его почувствовать, что она живая женщина из плоти и крови, а не что-то такое, о чем он читал или мечтал. Если бы только она могла ощутить то единение с ним, то слияние, о котором мечтала с того далекого дня, когда он вернулся из Европы и улыбнулся ей, стоя на ступеньках Тары!
– Голод – это, конечно, невесело, – заметил Эшли. – Знаю, мне самому приходилось голодать, но я не боюсь голода. Я боюсь столкнуться с реальностью, лишенной неторопливой прелести нашего старого мира, которого больше нет.
В отчаянии Скарлетт подумала, что Мелани поняла бы все, о чем он говорит. Мелли и Эшли всегда говорили о подобных глупостях: о стихах, книгах, мечтах, о лунных лучах и звездной пыли. Он не боится того, что приводит ее в ужас: колик в пустом желудке, режущего холодного ветра, изгнания из Тары. Он теряется перед другим, совершенно неведомым ей страхом, перед чем-то, чего она и представить себе не может. Бог свидетель, чего еще можно бояться в этом изломанном мире, если не голода, холода и потери дома?
А она-то думала, что стоит только вслушаться повнимательнее, как она все поймет и найдет ответ для Эшли.
– О-о-о! – протянула Скарлетт голосом обиженного ребенка, который развернул красивую упаковку и ничего внутри не нашел. Уловив этот тон, Эшли печально улыбнулся, словно извиняясь.
– Простите меня, Скарлетт, за такие разговоры. Я не смогу объяснить вам так, чтобы вы поняли, ведь вы не знаете, что такое страх. У вас львиное сердце, вы начисто лишены воображения, чему я очень завидую. Вы никогда не станете избегать реальности и никогда не ударитесь в бегство подобно мне.
– Бегство!
Из всего, что он сказал, это было единственное понятное ей слово. Ну конечно, как и она, Эшли тоже устал бороться и тоже хотел бежать. Ее дыхание участилось.
– О, Эшли, – воскликнула она, – вы ошибаетесь. Я тоже хочу бежать. Я так устала от всего этого!
От удивления его брови поползли вверх. Скарлетт лихорадочно схватила его руку.
– Послушайте, – поспешно заговорила она, путаясь в словах, – честное слово, я страшно устала от этой жизни. Устала до смерти, просто сил нет. Не хочу больше все это терпеть. Я боролась за еду и деньги, полола сорняки и рыхлила землю, собирала хлопок и даже пахала, пока были силы. Эшли, поверьте мне, Юг мертв! Мертв! Янки, вольные негры и «саквояжники» заполучили все, а нам не осталось ничего. Эшли, давайте убежим!
Он наклонил голову и пристально заглянул в ее пылающее лицо.
– Да, давайте сбежим, бросим всех их! Я устала работать на других. О них кто-нибудь позаботится. Всегда есть кто-нибудь, кто позаботится о тех, кто не может сделать этого сам. Эшли, давайте сбежим вместе – только вы и я. Мы можем уехать в Мексику, мексиканской армии как раз нужны офицеры, мы будем счастливы там. Я бы работала для вас, Эшли. Я бы все для вас сделала. Я знаю, вы не любите Мелани…
Он испуганно взглянул на нее и начал было говорить, но его слова потонули в потоке ее речи.
– В тот день, помните, вы сказали, что любите меня больше, чем ее… вы ведь помните тот день? И я знаю, что вы не изменились! Все осталось как прежде, я же вижу. И вы только что сказали, что она всего лишь мечта… О, Эшли, давайте уедем! Я могла бы сделать вас таким счастливым! И еще, – злорадно добавила Скарлетт, – Мелани уже не сможет… доктор Фонтейн сказал, что у нее больше не будет детей, а я могла бы подарить вам…
Он так крепко схватил ее за плечи, что ей стало больно и она замолкла, едва дыша.
– Мы собирались забыть о том дне в Двенадцати Дубах.
– Неужели вы думаете, что я могла забыть? А вы забыли? Сможете ли вы честно сказать, что не любите меня?
Он сделал глубокий вздох и быстро проговорил:
– Нет, я не люблю вас.
– Вы лжете.
– Даже если я лгу, – тихо, но грозно сказал Эшли, – это не подлежит обсуждению.
– Вы хотите сказать…
– Вы думаете, я смог бы уехать, бросив Мелани и ребенка, даже если бы я ненавидел их обоих? Разбить сердце Мелани? Оставить их жить на подаяние друзей? Скарлетт, да вы с ума сошли! Где ваше чувство долга? Неужели вы сможете бросить отца и сестер? Они под вашей опекой, и вы должны заботиться о них так же, как на мне лежит забота о Мелани и Бо, и неважно, устали вы или нет, они здесь, и ваш долг – помогать им.
– Я могла бы бросить отца и сестер… я так устала от них… я больше не могу…
Он наклонился к ней, и с замирающим сердцем она подумала, что вот сейчас он обнимет ее. Но вместо этого он потрепал ее по плечу и заговорил, словно успокаивал ребенка:
– Я знаю, что вы очень устали. Вот потому-то вы и говорите такие вещи. Вы несете на себе ношу трех мужчин. Но я собираюсь помогать вам… я не всегда буду таким растяпой…
– Если вы действительно хотите мне помочь, есть только один способ, – сказала она упрямо. – Увезите меня отсюда, давайте начнем новую жизнь на новом месте, дадим себе шанс быть счастливыми. Нас ведь ничто не держит здесь.
– Ничто, – тихо возразил он, – кроме чести.
Взглянув на него с недоумением и тоской, Скарлетт увидела словно впервые, как загибаются его густые ресницы, золотые, как спелая пшеница, как красиво сидит голова на его обнаженной шее, какие благородство и достоинство угадываются, несмотря на лохмотья, в его стройном, гордо выпрямленном теле. Их взгляды встретились. Она смотрела на него с неприкрытой мольбой, а его глаза были далеки, словно горные озера под серыми небесами.
В отрешенном взгляде этих глаз она увидела гибель своей отчаянной мечты, своих безумных желаний.
Внезапно ее охватила горечь, навалилась усталость, и, спрятав лицо в ладонях, она заплакала. Еще никогда Эшли не видел ее слез. Он даже подумать не мог, что женщина с таким сильным характером может заплакать. Его охватила волна нежности и раскаяния. Он торопливо обнял ее и принялся укачивать в своих объятиях, прижимая ее черную головку прямо к сердцу и шепча: «Дорогая! Моя храбрая девочка, не надо! Вы не должны плакать!»
