Это доказательство веселости, остроумия и силы вызвало гром рукоплесканий.
Что касается турка, то тот ответил на привет, видимо, совершенно машинально, но зато довольно крепко вце пился в руку, которую протянул ему Петрюс, а художник одним взмахом выдернул его из проломленного стола и поставил на ноги, хотя они и представляли в эту минуту пьедестал слишком ничтожный для так сильно расшатанного монумента.
– Здесь действительно очень тесно, – заметил Петрюс, освобождаясь от турка. – Пойдем-ка наверх.
– Как хочешь, – согласился Людовик. – Хотя, по-моему, и здесь довольно интересно.
Гарсон, следивший за ними все это время в ожидании, что они попросят себе ужин, ловко подскочил к ним в ту же минуту.
– Вам угодно наверх? – спросил он.
– Да, не мешало бы.
– Так вот-с лестница, – показал он на узкую винтовую лесенку, при одном взгляде на которую невольно приходил на память подъем Матюрена Ренье в «Mauvais giste» – ступени были круты, и подъем очень труден.
Трое друзей не смутились от предстоящих трудностей и стали взбираться на лестницу под крик и хохот толпы, которая кричала и хохотала, сама не зная чему, а просто потому, что крики часто воодушевляют людей еще не пьяных и доводят до безобразия тех, кто только навеселе.
На втором этаже была такая же давка, как и внизу, такой же закопченный зал с продранными обоями и такие же красные занавеси с желтыми и зелеными разводами.
Но общество было здесь, по-видимому, еще ниже, чем в первом зале.
– Ого! – проговорил Жан Робер, который взобрался на лестницу первый и открыл дверь. – Кажется, ад у Бордье устроен наоборот, чем у Данте: чем выше подымаешься, тем ниже падаешь.
– Ну, что ты на это скажешь? – спросил Петрюс.
– Скажу, что сначала это было просто отврати тельно, а теперь становится даже интересно.
– Так пойдем выше! – решил Петрюс.
– Пойдем, – поддержал его Людовик.
И все трое стали взбираться на следующую лестницу, которая становилась все уже и круче.
На третьем этаже оказалось такое же сборище, почти такая же обстановка, и только потолок был не сколько ниже, да воздух еще удушливее и зловоннее.
– Ну, что? – спросил Людовик.
– Что ты скажешь, Жан Робер? – обратился Петрюс к поэту.
– Полезем еще выше! – ответил тот.
На следующем этаже оказалось еще хуже, чем на двух предыдущих.
На столах и скамьях и под столами и скамьями валялось штук пять-десять человек, если создания, павшие до уровня животных, еще заслуживают названия человека. Тут были и мужчины, и женщины, и дети, уснувшие среди разбитых тарелок и недопитых бутылок.
Все мрачное пространство закоптелого зала освещалось единственной стенной лампой.
Можно было бы подумать, что стоишь в каком-то подземном склепе среди мертвых тел, если бы громкий храп не свидетельствовал о том, что эти мертвецы еще живы.
Жану Роберу делалось почти дурно; но он был человек с характером, и воля его не уступила бы даже и тогда, если бы разорвалось его собственное сердце.
Петрюс и Людовик переглянулись: оба были готовы поскорей уйти отсюда.
Но Жан Робер заметил, что отсюда лестница поднималась уже не винтом, а лепилась прямо вдоль стен, как это устраивается на мельницах. Он превозмог свое отвращение и стал взбираться по ней, приговаривая:
– Ну, пойдемте, пойдемте выше, господа, вы сами этого желали.
На пятом этаже он тоже первый открыл дверь.
Здесь декорация была та же, но сцена иная.
Вокруг стола сидело только пять человек. Перед ними лежали колбасные объедки и стояло около десятка бутылок.
Одеты эти люди были по-городски.
Употребляя это выражение, мы хотим сказать только, что они были не в карнавальных костюмах, а в своих ежедневных блузах и куртках.
Трое друзей остановились у двери. Гарсон, сопровождавший их по всем этажам, вошел вслед за ними.
Жан Робер огляделся и кивнул головой, как бы говоря:
– Вот это-то нам и нужно.
Жест этот вышел у него так выразительно, что Петрюс тотчас же подхватил его.
– Черт возьми, да мы расположимся здесь, как цари!
– Совершенно верно, – согласился Людовик. – Здесь у нас будет все, кроме воздуха для дыхания.
– Можно добыть и его, сто́ит только отпереть окно! – нашелся Петрюс.
– Где прикажете накрыть-с? – спросил гарсон.
– Вон там! – ответил Жан Робер, указывая на конец зала, противоположный тому, в котором сидело пятеро собутыльников.
Потолок был здесь так низок, что, входя, поневоле приходилось снимать шляпы, но Жан Робер, даже и снявши свою, все-таки касался головой штукатурки.
– Чего прикажете подать? – спросил гарсон.
– Шесть дюжин устриц, шесть бараньих котлет и омлет, – распорядился Петрюс.
– А бутылок сколько прикажете?
– Три шабли первого сорта и сельтерской воды, если таковая у вас водится.
При этих словах, звучавших здесь особенно аристократически, один из пятерых, ужинавших у другого стола, оглянулся.
– Ого! – проговорил он. – Шабли первого сорта и сельтерской воды! Должно быть, какие-нибудь фертики!
– Наверно, сынки богачей-аристократов! – подхватил другой.
– Или сами лапы-загребалы! – добавил третий.
Все пятеро громко расхохотались.
В те времена еще не существовало современных нам романов, вроде «Воспоминаний Видока», посвящавших людей порядочного общества в выражения воровского жаргона, а потому трое приятелей вовсе не догадались, что соседи приняли их за воров, и не обратили внимания на хохот, вызванный этим оскорблением.
Жан Робер снял плащ и положил его на один из стульев.
Гарсон, видя, что услуги его в зале больше не нужны, хотел было идти за ужином, как вдруг тот из пятерых, который заговорил первым, схватил его полу камзола.
– Ну, что? – спросил он.
– Как, ну, что? – удивился тот.
– Разве у тебя не спрашивали карт?
– Спрашивали, но их в такие часы не выдают, и вы это хорошо знаете.
– Это почему?
– Спросите у господина Делаво.
– Это кто ж такой?
– Господин префект полиции.
– А мне что до него за дело?
– Вам-то, может быть, до него дела и нет, а вот нам есть.
– Да что ж он может вам сделать?
– Велит закрыть заведение, а нам было бы горько не видеть таких гостей, как вы.
– А если здесь нельзя играть, так что же нам у вас делать?
– Мы вас и не задерживаем.
– Вот как! А знаешь, парень, ты, я вижу, не из вежливых. Я твоему хозяину скажу.
– Да говорите хоть самому папе, если вам нравится.
– И ты думаешь, что этим от нас и отделаешься?
– Да уж надо думать, что так оно и будет.
– А если нам это не понравится?
– Ну, тогда знаете, что вы сделаете? – ответил гарсон с издевательским хохотом, которым простолюдины всегда сопровождают свои шутки.
– Нет, не знаем. Что же?
– Вы возьмете карты…
– Ах, черт тебя возьми! Да, никак ты надо мной шутить вздумал? – загремел пьяница, вскакивая со своего места и ударяя по столу кулаком так сильно, что тарелки и бутылки подпрыгнули дюймов на шесть.
Но гарсон был уже на половине лестницы, и пьяница тяжело опустился снова на скамью, очевидно, обдумывая, на ком бы сорвать свою досаду.
– Кажется, этот болван забыл, что меня зовут Жаном Быком, – ворчал он, – забыл, что я одним кулаком убиваю быка. Надо ему об этом напомнить.
Он схватил со стола наполовину отпитую бутылку, приставил горлышко ко рту и в один прием опорожнил ее до дна.
– Ну, расходился наш Бык, – прошептал один из его собутыльников на ухо другому, – наперед знаю, что кому-нибудь да несдобровать!
– Да уж, наверно, достанется не кому другому, как этим франтикам! – ответил тот.
IV. Жан Бык
Человек, сам прозвавший себя Быком, что, впрочем, вполне соответствовало всей его фигуре, был действительно сильно не в духе и только выжидал случая излить свою досаду.
Случай этот скоро представился.
Читатель, вероятно, не забыл, что, войдя в залу, Людовик сделал замечание насчет бывшего там воздуха.
И действительно, пар от кушаний, запах вина, табачный дым, испарина пьяниц решительно не давали дышать. Можно было смело держать пари, что окна здесь не открывались с последней осени. Само собою разумеется, что друзья прежде всего направились к окнам, чтобы от переть их.
Петрюс подошел первый, поднял за ремень нижнюю часть рамы и пристегнул ее к верхней.
Это дало Быку повод, которого он искал.
Он встал на стол и, обращаясь ко всем троим молодым людям, а к Петрюсу в особенности, громко про говорил:
– Кажется, вы открываете там окна, господа?
– Да, мой друг, как видишь, – ответил Петрюс.
– Я вам не друг! А окно вы заприте.
– Господин Жан Бык, – ответил Петрюс с насмешливой любезностью, – вот друг мой Людовик, считающийся отличным медиком, в две минуты поделится с вами сведениями о составе воздуха, которым можно дышать.
– Что он там о каких-то составах болтает?
– Он говорит, господин Жан Бык, – подхватил Людовик тоном той же вежливости, – что для того, чтобы атмосферный воздух не был вреден при вдыхании в человеческие легкие, он должен состоять из шестидесяти или семидесяти пяти частей азота, двадцати двух или трех кислорода…
