И думая о тех, что вне, я сидел на полированной скамеечке и слушал о том, как дышится любовью, от которой до ненависти шаг.
Но время от времени приходили двое - оба в очках - один с анархистской небритостью, другая с рассеянным щенячьим взглядом. Впервые увидев их, я решил, что это сектанты, потому что словно два столпа света над ними стояло, и мирская грязь к ним не липла. И когда было уже невмочь, они подарили мне очередной круг, весьма спасительный на тот момент.
Я набился к ним на чай - странное дело, чай тогда был в ходу чаще водки - и стал ходить к ним регулярно, не мыслил без них дальнейшей жизни.
Оказывается они - двое - посещали литобъединение в поисках своего человека. Находок было - я да Лелька, с которой они столкнулись у себя на филфаке, да Тать - девушка по имени Таня с того же филфака.
Началось строительство мифа. Позднее, конечно, будут и другие, допущенные до строительства - так появится Аня, которую я приведу из того же литобъединения, - к прочему было много прихожан текучих, глазеющих на Кору и Горьку - идеальную пару, на миф, который пленял ностальгирующих по чистоте отношений - прозаика и поэта, вдохновителя и его ближайшего сотрудника.
И у меня был допуск номер один в этот мавзолей, тайную ложу. Не по себе мне было вначале, казалось, что человек-то я не тот совершенно, так - закосил удачно, что вот-вот раскусят и тогда - изгнание неизбежно. Изгнание с клеймом убежденного жителя, посредственного обывателя, очередного использованного жизнематериала. И имени у меня подобающе тайного не было - Абэ да Абэ - инициалы одни, не Тать, не Горька.
Впрочем, шло время, беседы на сонных кухнях, чай, кофе, сигареты, разговоры о «метасибирской культуре». Они и сами верили в свою богом друг другу назначенность, в брак, свершенный на небесах. Горька точно верил, хотя тут, думаю, и не без личной выгоды вера - так: человек да человек, а вместе - богоизбранная пара, а это уже хоть и одна вторая, но твоей персональной богоизбранности. Да и Кора купалась в том мифе, снисходила даже до слушанья Земфиры, ведь там: «ты - белый и светлый, я, я темная, теплая...», и: «я множу окурки, ты пишешь повесть...». И множили, писали, верили, что соберут вокруг подвижников этой культуры, и все мы дружно возьмемся и положим ее фундамент. Уверовали и подвижники.
Помнится, Кора и Горька даже умели быть счастливыми, для этого им требовалось убежать ночью в лес. Тащили за собой и меня - счастливить. Лелька сама бежала - впереди всех. Ночь, холод, дождь, окушка моя, тогда была еще у меня машина, окушка брошена где-то в темноте на расквасившейся проселочной дороге - до счастия ли мне... Возможно, будь машина не моя, тогда был бы я счастлив? О ней, родимой, я думал, карабкаясь по мокрым склонам, обмакиваясь телом в черные речные воды, рябящие от вод небесных. А рядом бесновалась меж двух вод черногривая Лелька.
А было еще и так. Солнце палит, асфальт калится, и даже неприхотливые ильмы повесили уши - свои вялые листочки. И ливень вдруг - аж дух перехватило. Они, двое, - носки долой, тащат и с меня, толкают во двор. Опять хотят осчастливить. «Нет, - кричу я, - стыдно, там социум». За полминуты лывы по всему двору. Они в них - прыгать, веселиться. Социум из-под карнизов пялится. Водосточные трубы от струй гудят. И я в той луже, мокро так, жалко улыбаюсь на Кору с Горькой, как мокрая курица на взмывших в небо стрижей. Только капли бегут, нос щекочут.
Никогда я не умел быть счастливым, а все те редкие моменты ущербных моих околосчастий обычно были связаны с женщинами моими, а такие счастия и в расчет брать неможно - уж больно известного они свойства.
Впрочем, по-прежнему шло время, и однажды я заметил, что они разучаются... Быть счастливыми. Горька все больше ворчал и ныл, мечтал о трубке и кресле-качалке, Кора фыркала, и никто не помышлял о лесе. Кроме Лельки, только та почти перестала появляться. Но я-то, признаться, тайное облегчение испытал, когда счастье, стеклом витрины отделявшее меня от Коры и Горьки, исчезло. Они стали мне только ближе, роднее.
А Горя чумной был, нельзя с ним близко... У меня ведь иммунитета к той болезни не было... Теперь я умею видеть, как неправильно живут люди. И болеть - болеть, видя, как живут люди, и на глазах гаснет их огонь, болеть от того банального несовершенства мира...
А в конце нас ждал распад, огонь гас и здесь, в таинстве таинств - очередной круг из спасительного превращался в удавку. Чай стал горьким, сигаретный дым на кухне - едким до слез. Наше общество тихо разваливалось, как гниющий труп.
Но развалилось оно несколько честней и неожиданней, резким ударом - эти двое расторгли свой небесный брак. Ударом в самое сердце подвижников - в чистоту, в миф. А следом было много дней молчания...
7. Распевочка
Бумага, моя бумага, чистенькая, миленькая, потому - сбор жизненного опыта - жопыта - дело крайней важности. Была у меня задумка - повесть о низших слоях общества, о неквалифицированно-трудящихся, о тех, что соль земли, родных сердцу, вот они, вижу: выступают из бездны и в бездну уходят, королевы бензоколонок, княжны круглосуточных магазинов, зубоскалит охранник, да просыпался медью алкаш в бесконечные, бездонные, вездесущие блюдечки для монет, старый сторож на стройке - он хранит свою злость, он знает цену победам, свежевыпивший дворник - он знает прикосновение чистоты!
А я плохо знал - отошел за пару лет, проведенных в мифе с Горькой и Корой. Требовался жопыт, а, может, просто требовалось заполнение пустоты душевной - потому что их более не было со мной...
Я вернулся к старым своим знакомцам, благополучно спился, подхватил триппер от одной несовершеннолетней, которую, как выяснилось позже, имел даже собственный отчим. Измызгался в той жиже, нахлебался всеми своими пустотами, и только бумага оставалась по-прежнему чистенькой, нетронутой - я самоотверженно добывал опыт, вполне им и удовлетворяясь.
А потом я понял, что лишние и вечно лишние люди химическим процессам не нужны, пьется вполне и одному, а эти душевные рожи - дополнительный финансовый отток из моих карманов. Я понял, что к душевности их, к нескончаемым страдальным рассказам о жизни, к самим всем, живым, написанным в текстах, после каждого вздоха, фразы, лица, можно подставлять строчку из поэта нашего, Виталика, посещавшего литобъединение. «Как всякое невечное говно». Рядом с которым строчка эта, впрочем, смотрелась не менее органично.
И я стал пить уединенно... «как всякое невечное говно». Похерил повесть. Бросил свою мисс правду жизни трипачную... «как всякое невечное говно», устав тянуть ее из бездны и видеть проступающую из души ее эту Вечную Женственность, вечнющую... «как всякое невечное говно».
И на сердце сразу предательски полегчало - ибо, как раны мирской не прикрыть своею, как не увидеть ничком неба Аустерлица - так бы и душа у раба Божьего Андрея не горела б, не тлела, не горела б, не тлела, не горела б, не тлела...
А вот этой осенью, довольно долго у раба Божьего не было бабы. И снова задумка. И тема неисчерпанная - люди, которые знакомятся по объявлениям.
Орды разобщенные виделись мне в том, они жаждали востребования, хотя бы как это доступно их пониманию. Шли из тьмы череды вдов и брошенок «бальзаковского возраста». Череды испуганных приближающейся старостью с неподаным стаканом воды рохлей и некогда убежденных отшельников. И помладше шли - детство, юность, отрочество, устала от одиночества, аденомы и мамы... А с ними ленивый или закомплексованный молодняк не менее уставший, которому подайте здесь и сейчас, который иногда в идеализме своем слагал, типа: «О, принцесса моих грез, приди в мой душный мир и осве(я)ти его своим небесно-голубым взором» - но это самый умный из молодняка слагал... Даже страдающие от непонимания гомики, искавшие свою вторую половинку жопы, шли чередою вслед и виделись...
Были средь объявлений, конечно, и простодушные предложения потрахаться уверенным в себе, состоятельным и не жадным, но я не брал их в расчет, хотя бы потому, что не подхожу по заявленным параметрам.
Также не брались в расчет и не виделись чередами: развратники, решившие по-легкому обновить гардероб любовниц, охочие до оргий пары и прочая извратная мразь...
И опять требовался жопыт. А может, просто хотелось востребования, хотя бы так - простота человечья всегда пытается скрыть наготу.
Для начала я выбрал лаконичное, без выкрутасов: «Привлекательная блондинка, 23 года, познакомится с молодым человеком до 30 лет. Ценю в людях порядочность и надежность. Ирина. До востр. Главпочтамт. №/п ******». Самое среднестатистическое объявление.
Сел за ответ. Написал, что все у меня среднее - и ум, и рост, и вес. Немного подумал и написал, что «есть увлечения», «есть относительное чувство юмора», «вредные привычки в разумных пределах». Про то, что работаю охранником, писать не стал - тривиально как-то, написал - «свободный художник» и для пущего очарования мельком упомянул, что Уучусь заочно в некоем московском гуманитарном заведении».
