Иришка гладит меня пуще прежнего, льнет плотнее, от чего бездвижное соединение наше становится все напряженней.
А когда за дверью расходятся, я начинаю движения и довожу прерванное до конца, а потом прячу лицо в ее волосах и спрашиваю: «Почему ты меня не остановила?» Она долго молчит, а потом: «Думала, что это тебя утешит».
Женская любовь... Нервно хихикнув, отворачиваюсь к стене и зажмуриваю глаза. И близятся во тьме шаги, и в дверь вскоре снова постучат.
9. Вина
На похороны понабилось в бабкину квартиру родни. Шинковались фрукты, парила куриным бульоном здоровая кастрюля, в раковине стоял перезвон тарелок и стопок. Коридор, как городской перекресток в час пик, кишел сталкивающимися телами - мужики то и дело курсировали в подъезд покурить, а женщины таскали посуду. Не занятые движением сидели полукругом в зале.
- Да-а, вот и нет нашего генерала... А ведь и не собирался туда.
- Пятьдесят лет за баранкой, от нее и смерть нашел, это надо ж...
- А водителя-то, водителя нашли? и что говорят?
Я обосновался на кухне, поуютнее как-то: пахнет разным съедобным и люди не вздыхают, а суетятся над закусью. Правда, мать с бабкой все время на меня натыкаются, а наткнувшись, говорят одну и ту же волшебную фразу: «Ну что ты как неродной сидишь, иди в зал. Иди, иди в зал, хоть посмотришь на всех».
Я оделся и вышел на улицу - курить. Серое пустое небо, впаянные в заиндевелую землю панельные пятиэтажки. Мороз градусов тридцать. Хиус жег лицо, гнал по асфальту волны снежной пыли. Я наблюдал, как неровно курится моя сигарета, как с одной стороны она выгорела на треть, а с другой - торчит лоскут пожелтевшей папиросной бумаги.
Из дверей подъезда появился Игорек - мой двоюродный брат. Высокий, КМС, четкий, выраженный подбородок - с таким подбородком отменным и дорога прямая в светлое будущее... У меня такого нету.
- Привет, Игорек.
- Привет, что один сидишь?
- Разве один? Ты вот вышел.
- Да папка позвонил, скоро гроб подвезут. А у тебя, как жизнь? Трудишься там же?
- Угу. А куда мне рваться...
- Что плотят?
- Четыре, - приврал, на самом деле три, а все равно не помогло, потому что лицо Игорька изменилось этак по-хозяйски. Мужики ведь и спрашивают друг у друга про зарплату, только чтобы лишний раз убедиться, кто тут вожак стаи, а кто чмо.
- Маловато, конечно... За дело браться не собираешься. Всю жизнь не просторожишь...
- Норма-ально, Игорек. Даже на водку с пивом хватает... Зачем мне лишние движения?
- Понятно, а на личном фронте как? Любимая есть?
Вот и второй ключевой вопрос.
- Да есть, кое-что.
- А что не женишься, Андрей?
- Не-е, не созрел я еще как-то для таких подвигов, Игорек.
- Зря... А я вот, Андрей, хочу жениться. Последнее время особенно, душе чего-то не хватает. Я не люблю такого, сегодня здесь, завтра там. Только пока надо на ноги встать. Мы с парнишкой одним контейнерной грузоперевозкой занялись. Вот дело наше наладится...
- Норма-ально.
- А как на творческой ниве? Книгу-то написал?
- Книгу? Не-а...
Подъехала белая газель с гробом и автобус, из него вышел мой дядька - отец Игорька, потирает большие красные руки с навечно въевшимся в трещины шоферским мазутом.
- Давайте всех вниз. Пару табуреток прихватите.
Гроб поставили на табуретки возле подъезда, сняли крышку. Резкий вой - я даже вздрогнул от неожиданности.
- На вот, любуйся теперь! - проголосила дедова сестра моей бабке.
Вихрь вздохов закружил меня: «как живой», «как живой». «Такой же бравый, прямо генерал!» - кто-то за плечом.
К гробу припала моя бабка: «Ой, генерал мой, генерал!»
- Шапку, шапку сними хоть, - прохныкала вынырнувшая из вихря мать.
Я испуганно огляделся и увидел, что все мужики уже без шапок и их головы дымятся белым, торопливо снял свой гандончик.
Потом немного поутихло, выстроилась очередь, подходили к гробу и что-то говорили. Старухи лили слезы. Подошел и я.
Лицо дедово напоминало сдувшийся мячик, который примяли с правой стороны. Один глаз провалился глубже другого, корявый шов, не смытая толком кровь с седых волос - каждый волос почему-то по отдельности, а из уха на подушку пролилось немного желто-коричневой сукровицы.
Глядя в эту лужицу, я пробормотал первое пришедшее на ум, вроде, ну ни пуха, ни пера тебе, дед. И уступил очередь...
От деда мне остались только два лица. Вот скомканное, тяп-ляп слепленное. И еще одно. Это когда я приехал со вступительных из Москвы. Меня встречали, словно героя, вернувшегося с победоносной войны. И дед, увидев меня, побагровел вдруг, глаза его заслезились и со звуком - у-ю-ю-ю-ю-ю-юй он уткнулся мне в плечо. И никто ведь больше не плакал тогда, да я ведь и не требовал ни от кого слез, и удивились все еще... И вот это красное лицо с дрожащими щетками усов и бровей... И вот это скомканное, вдавленное в ореол второго подбородка - сидят сейчас в моей голове: одно - слева, другое - справа... И слева, и справа, и слева, и справа, до отупения.
На шум со всего двора повыползало изголодавшееся по спектаклям старичье. Падальщики. «Кто там?», «Кого это?», «А-а, надо же». Появилась помятая хакаска лет сорока - пьяная, брызжущая ядом.
- О-о, завыли, завыли, - шипела она.
Я сразу понял, что она обращается ко мне, и она сразу поняла, наверное, какая-то язва видна была на моем лице невооруженным взглядом.
- Мало терпели от него, а теперь воют, - я смотрел в ее ядовитую физиономию и слушал.
- Ты же Андрюша, да? Внук бабы Гали, - я кивнул, - она о тебе всегда рассказывает, я все о тебе знаю... А сколько она натерпелась от него, как он ее гонял? Постоянно ведь мне жаловалась...
- Не место сейчас, - пробубнил я с каменным лицом.
Краем глаза я видел, как дворовое старичье переключает внимание на наш диалог, оплетает, обступает со всех сторон... и почувствовал себя соучастником тайного раскольничьего заговора.
- Сколько зла он вам причинил, да радоваться надо, освободились ведь. Ну скажи, скажи, разве ты не рад?
- Мне он ничего не сделал плохого, - монотонно пробубнил я, и то правда: за последнее время дед мне и слова дурного не сказал - любимый внук. Бывало только, напьется и правнуков требует... Однако, подумал я, лицо мое так обмерзло и онемело в своей вылепленной мрачности, что даже если на нем и улыбка возьмись, я бы этого не заметил. А вполне может быть и улыбка... Ведь вина уже хозяйничала во всём.
Тем временем гроб ставили в газель, люди рассаживались по машинам. Мы же с хакаской по-прежнему здесь, в прицеле любопытного старичья; шали, уткнувшиеся в воротники сморщенные носы, покашливание клубочками пара.
- Идем, идем ко мне, я же все о тебе знаю. У меня и стол накрыт, идем, поговорим, - гнусная физиономия призывно улыбается заплывшими глазенками.
А в голове дрожащие щетки усов и бровей: у-ю-юй...
- Идем, ну же...
Как же я презирал это существо, потрескавшиеся губы, заплывшие глазенки, маслянистый завиток из-под платка... Но нога сама сделала шаг.
Проклятая продолжала:
- Вот мое окно, видишь, пошли, Андрюш, выпьем, я все о тебе знаю, я расскажу тебе...
Я вздрогнул, поймав себя на еще одном шаге в ее сторону, а, поймав, развернулся и пошел к автобусу, обрывая паутину взглядов.
У автобуса стоял Игорек.
- Чё, не поедешь? - спросил я.
- Некогда, контейнер пришел, дело горит...
- Ладно, давай.
Он крепко пожал мне руку - у него всегда такое бодренькое розовощекое рукопожатие - сплошное доказательство здоровья и правоты. У меня такого нету...
По дороге я скреб ногтем выбеленное изморозью стекло и гнал призрак хакаски.
На кладбище было еще морознее, еще ветренее. По всему пространству тянуло черный дым от угля, под которым грелась земля для будущих могил. Ноги и руки занемели от холода. Он хозяйствовал повсюду, лез в рукава и обволакивал спину, превратил одежду в грубый кусок толи. Мне всучили пару венков - проволочные узлы жадно липли к пальцам. Могильщики, совсем пацаны, стали разбивать ломиками кучу, звонко высекали искру о здоровые голыши, намертво вмурованные в смерзшуюся землю - вряд ли такая могла стать пухом. Кто-то похожий на парторга, одетый не по-рабочему - в дубленке и формовке - руководил их неторопливым занятием.
А дедова сестра продолжала резать слух своими плачами. Я вспомнил, как она зачем-то подарила мне воробышка с красной ниткой на лапе. Я еще был дошколенком желторотым, и воробышек был желторотым - совсем не умел летать. Жили мы в частном доме, в огороде был врыт кузов и наполнен водой для поливки грядок - в нем вечно плавала пузырчатая, зеленая плесень, кишели дафнии цвета хаки, жуки-плавунцы. Воробышек мой трепыхнулся в детских неумелых руках, да и упал туда. Крылышки распластались, прилипли к поверхности воды. Раздался писк. Перепуганный, я потянулся к нему, но птенец забил крыльями и уплыл к другому краю. Я кинулся туда, но он отплыл на середину. Он пищал и захлебывался, тревожа скользящих по кругу водомерок. В слезах я побежал за бабкой, впрочем, когда тянул ее в огород, уже знал, что все с воробышком кончено.
И ещё, год назад было. Одна добрая соседка, всю жизнь на эпидемстанции проработала. И работу свою, видимо, очень любила, потому что, выйдя на пенсию, стараний своих не оставила, переключилась на местных котов и кидала порой отравленного фаршу во дворе.
