— Через перекупщиков из Тарантии? — запальчиво вопросил Майлдаф. — Сам я ни за что не поеду больше по морю, разве только ты сам встанешь у этого колеса. — Он махнул рукой в сторону штурвала. — И потом: Шем — еще куда ни шло.
Как бы ни были скупы шемиты, а одеялами накрываться им все-таки надо. Но зачем шерсть в Стигии, Куше и Черных Королевствах? Они ж гам ходят голые весь год, как те толстомордые черномазые, что стояли позади зингарского трона!
— Ты ошибаешься, любезный Бриан, — прозвучал за спинами спорщиков третий голос. — Стигийцы весьма ценят одежды из тонкой шерсти, и дальше на полдень за хорошие ткани платят хорошие деньги. И лишь зингарские вельможи по невежеству своему и гордыне считают людей с черной кожей сплошь дикими людоедами. А те приспособления для создания воздушных струй, облегчающих неприятное воздействие жары, называются не вениками, а опахалами.
Высокий красавец-бородач с длинными черными прямыми волосами и проницательными, взирающими на все с тонкой иронией глазами, с тонкими чертами ухоженного, но загорелого и обветренного лица присоединился к разговору. Хранитель путевых карт Аквилонского королевства Евсевий посвящал большую часть своей жизни и деятельности практической проверке подлинности вверенных ему документов на личном опыте.
Он изъездил в повозке, на корабле, на коне, осле и верблюде или прошел пешком, похоже, весь белый свет, хотя и утверждал, что это далеко не так.
Евсевий был хитер и умел заговорить насмерть любого, но не был он ни трусом, ни бессовестным интриганом.
Он происходил из той тарантийской аристократии, что долгие века поставляла королевству умных и распорядительных чиновников, судей, знающих, когда нужно чтить букву закона и когда необходимо его обойти, и великих ученых, благодаря которым Аквилония могла не беспокоиться о том, что ей неизвестно нечто, о чем уже осведомлены в Немедии.
— С тобой, Евсевий, я спорить не стану. Ты — единственный человек, которому я иной раз не знаю, что и ответить, — согласился горец, — но если меня продадут в рабство ваниры, съедят пикты, или мне вспорют живот пираты, будет уже все равно, поэтому будь оно проклято ваше великое море вместе с хвалеными зингарскими мореходами, про которых мне все уши прожужжали.
— Поостерегись, Бриан! — остановил расходившегося обитателя далекой Темры Конан. — Здесь, понятно, не разгуливают по волнам чародеи и волшебники, которые могут тебя подслушать, но шутить с морем все же не стоит.
— Того нельзя, этого нельзя! — возмутился Майлдаф. — Ну и место! Месьор Тэн И со своими бесконечными правилами не придумает столько чепухи! Евсевий, ты же умный человек, скажи, ну разве в этом есть хоть какой-нибудь смысл?
— Во-первых, больше не называй меня умным человеком, — отвечал Евсевий. — Если бы я был умным, я давно бы женился и носа не высовывал из родового замка под Тарантией или вовсе уехал бы жить во Фрогхамок, а не шлялся туда-сюда подобно последнему наемнику. Во-вторых и в-последних, на море я советую тебе слушать своего короля еще внимательнее, чем на твердой земле. В отличие от Тэн И, он знает всего одно, зато очень полезное правило: не трогай руками то, о чем не имеешь понятия. И это мудро. А я к тому добавлю: и языком не касайся того, чего не разумеешь.
— Ну уж по части языка тебе равных нет, — усмехнулся Конан. — Я и сам не очень верю во все эти приметы, но так уж заведено.
— Придется вас послушать, — сокрушенно согласился Бриан. — Но коли вы так много знаете, скажите хоть, когда рассеется этот туман. Ведь ничего не видно в двадцати локтях — хуже, чем ночью в бурю.
— Похоже, он рассеется весьма скоро, — заметил, оглядевшись, Евсевий.
— Это почему еще? — даже Конан, прекрасно знавший морские приметы, изумился. — Ты что-то особенное увидел?
— Да, мой король, — отозвался Евсевий.
Он, в отличие от короля и Майлдафа, смотрел не за корму, а на палубу.
— Из люка только что вылез месьор Тэн И, и поскольку ныне утро, я полагаю, что он решил помолиться. А солнце он чует как собака — мясо. А раз восходит солнце, туману недолго осталось жить.
Майлдаф и Конан обернулись. Действительно, у мачты стоял на коленях на своем коврике с золотой статуэткой быка и тихо молился, обратившись на восход, Тэн И. Рассеянный в густом тумане розоватый свет смешался с ватной массой и стал разливаться в ней, подбираясь все ближе. Кхитаец оказался прав. Митра не оставлял тех, кто его почитал. Светозарный бог не умел обманывать тех, кто надеялся на него.
Тем временем Тэн И закончил молитву, спрятал золотого быка в складки своей настоящей кхитайской куртки-балахона и аккуратно сложил коврик. Затем он исчез в люке, опять появился оттуда уже без коврика и поднялся на корму. В течение всех пяти дней балансирования на грани между жизнью и гибелью кхитаец трудился на палубе как простой матрос, и здоровенные зингарцы, аргосцы и черные южане изумлялись силе, выносливости и сноровке невысокого и вовсе не могучего с виду худощавого кхитайца.
— Митра приветствует нас! — улыбнулся Тэн И, кланяясь королю. — Далеко на восходе путешествуют на катту-марамах, а бури там еще сильнее, чем здесь.
— Неужто бывает еще сильнее? — Майлдаф почесал в затылке.
— Бывает, месьор Майлдаф, — закивал Тэн И. — Сначала полный штиль, очень-очень душно, потом в полдень становится темно, как в сумерки, а потом начинается такое… — Кхитаец выразительно закатил глаза.
— И они плавают в такой шторм на этих лодчонках? — заинтересовался Евсевий.
— Да, и даже почти совсем не тонут. Только их иногда уносит слишком далеко в море, и у них кончается пресная вода…
— Король, вода у нас на исходе, но Нарваэс только что лазил в воронье гнездо. Если его глаза ему не врут, то на восходе показался берег.
Капитан Гонзало, жилистый человек среднего роста с лицом отъявленного головореза, сломанным когда-то и с тех пор смотревшим куда-то вправо носом и вечно прищуренным — последствия удара тяжелой морской плеткой — левым глазом высунул голову над настилом кормы, взобравшись по трапу. Он был облачен в линялую безрукавку, бывшую некогда ярко-зеленой, и на плечах его каждый желающий мог лицезреть образцы изобразительного народного творчества архипелага Барахас — цветную татуировку, которую не могла смыть никакая морская волна. Здесь были кракен о многих щупальцах, морское чудище с фонтаном воды и пара, повешенный на рее некто, обнаженная русалка с длинным стройным хвостом и штурвальное колесо. Лицо у бывшего пирата было худое, с впалыми щеками. Глаза — злые и колючие, черные как черный жемчуг. Длинные, но жидкие и ставшие с годами какими-то неопределенно-пегими, под цвет океана в ненастье, волосы капитана покрывал красный колпак.
