15 июня 1836 года, возвратившись в свои Малинники, Вульф пишет Е. Н. Вревской:
…про Пушкина ничего не слыхал я: вероятно, и в Москве история эта ничем не кончилась; в противном случае молва всё случившееся давно бы разнесла по лицу земли. – Однако он еще не проезжал обратно в Петербург. Я тоже не ожидаю большого успеха его журналу, а это жаль, потому что он ведь человек женатый.[24]
Речь идет в этом письме о намечавшейся дуэли Пушкина с В. А. Соллогубом, которая должна была произойти в Твери, где противники не встретились и где Вульф, видимо, должен был выступить секундантом,[25] потом в Москве, где благодаря вмешательству П. В. Нащокина противники помирились.[26] Журнал, о котором Вульф ведет речь, – это пушкинский “Современник”.
Вульф находится, таким образом, в курсе всех пушкинских дел. Да и Пушкин – со своей стороны – также небезучастен к Вульфу. Мы не знаем их переписки за эти последние годы, но у нас есть все основания предположить, что отношение Пушкина к Вульфу изменилось. Прежде оно было несколько снисходительным и покровительственным. Пушкин понимал, что интересует Вульфа, и в письмах к нему говорил лишь о своих и Вульфовых любовных “похождениях”. Судя по всему, во второй половине 1830-х годов разговоры их уже не сводились только к любовным похождениям.
Дневник Вульфа этого времени свидетельствует о том, что Пушкин был для него не только наставником в науке любви. Все этапы создания дневника связаны с Пушкиным: он был начат под его влиянием и продолжался в систематическом общении Вульфа с Пушкиным. Вульфовский дневник живет, так сказать, мыслью о Пушкине, как, впрочем, и вся эпоха 1820–1830-х годов.
Мы не знаем полного содержания дневника Вульфа за 1832–1842 годы: первый публикатор, Л. Н. Майков, напечатал только фрагменты, а где находится теперь эта рукопись, неизвестно. И вероятно, что Л. Н. Майков намеренно выбрал для своей публикации в качестве последней записи дневника ту, которая посвящена Пушкину. Но теперь для нас она на самом деле завершает текст дневника и звучит весьма знаменательно:
Тут опять вспомнишь приятеля нашего Александра Сергеевича, который то же говорил в свое время:
Мне не к лицу и не по летам…
и т. д.
Как верно он передавал ощущения наши, своих почти современников, или, сказать вернее, нас, его учеников и последователей!
Так после смерти Пушкина в сознании Вульфа установилась новая иерархия ценностей. В центре всей культурной жизни стоит теперь Пушкин. Не только Пушкин, который дал язык любовных страстей. Но и Пушкин, который научил говорить о предметах метафизических. Пушкин, который острой солью приправлял дружескую беседу. Вульф никуда не мог уйти от Пушкина, да и не хотел.
Как писателю, который только начал вести дневник, ему было мучительно трудно. Слов на русском для обозначения самых простых, с нашей точки зрения, понятий не существовало. Вульф потому очень часто пишет слово по-русски, а потом дает в скобках французский или немецкий эквивалент, как бы поясняющий, что он хотел сказать. Дневник Вульфа – это не писание “как попало”: Вульф ищет слова наиболее точные, наиболее верные. 30 сентября 1828 года, рассказывая об одном военном эпизоде, Вульф сначала хотел было сказать: “…откинув посторонние причины, придающие нам, как русским…” Но это показалось ему неясным, он зачеркнул фразу и заменил ее: “…откинув постороннюю занимательность сего происшествия, для нас, как русских, оно весьма важно само по себе…”
Эти поиски точного слова вдохновлены были мыслью Пушкина о важности записок как живого источника знаний о прошлом для будущих поколений. Под влиянием Пушкина Вульф осуществляет свой человеческий (исторический?) долг. Потому-то он и восстанавливает историю рода Вульфов и Вындомских, возвращаясь к этому неоднократно. Потому, отбрасывая стыдливость, свидетельствует о самых интимных сторонах жизни своей и чужой. Потому он наблюдает и фиксирует события литературные, военные и политические.
Работая над словом, Вульф преследовал и чисто практическую цель: поначалу он помышлял о профессиональных занятиях литературным трудом – это тоже было стимулом для внимательного отношения к слову. В его время литературные упражнения были таким же обязательным занятием для дворянина, как музицирование или рисование. У одних, правда, это оставалось домашним делом, другие становились профессионалами. Вульфа можно назвать профессиональным свидетелем бытовой стороны жизни.
Другое дело – всегда ли эти свидетельства ему удавались. Вульф может, например, написать так: “У ней видно было расслабление во всех движениях, которую ее почитатели назвали бы прелестною томностью…” Или: “25 вечером я простил с матерью и с нею, поехавшим вместе отсюда”. Не по-русски? Не по-русски! Но когда нормы литературного языка еще не выработаны, говорить по-русски нелегко: “Петр Маркович у меня остановился; к нему сегодня приходила Анна Петровна, но, не застав его дома, мы были одни”.
Языковые “недочеты” Вульфа мы решили не исправлять: как уж он писал, так и читать будем. И лучше и яснее поймем ход его мысли, движение его слова, которое нельзя передать в приглаженном и отредактированном виде. Зато на этом фоне гораздо ярче предстанет та последняя фраза, которой Л. Н. Майков завершил публикацию дневника: “Как верно он передавал ощущения наши, своих почти современников, или, сказать вернее, нас, его учеников и последователей!” Едва ли кто из современников Вульфа столь просто и столь ясно сформулировал отношения Пушкина и всего его окружения, понимавшего и не понимавшего его, разделявшего его взгляды и сопротивлявшегося его влиянию. За эту формулу Вульфу можно простить многие недочеты.
Итак, последние записи дневника относятся к 1842 году. А умер Вульф 17 апреля 1881 года. Вел ли он дневник после 1842-го – неизвестно. Однако кое-что об этих сорока годах его жизни мы можем восстановить по переписке, деловым бумагам и по воспоминаниям пушкинистов, которые уже с середины века стали собирать сведения об окружении поэта.
Последние 40 лет жизни А. Н. Вульфа, – сообщает М. Л. Гофман, – прошли очень однообразно в заботах о хозяйстве, в удовлетворении своей чувственности и в непомерной скупости, доходившей до того, что он питался одною рыбою, пойманной им самим в речке. До сих пор местные крестьяне сохраняют память о строгом и скупом барине-кулаке, рассказы же тверских помещиков о гаремных идеалах А. Н. Вульфа находят себе и документальные подтверждения.[27]
Вульф так никогда и не женился, хотя время от времени помышлял о преимуществах семейной жизни. Но он слишком любил себя самого, чтобы возложить на свои плечи заботы о других людях. Среди его записей за 1833 год есть рассуждение о том, что он мог бы жить с женщиной только без брачных обязательств, чтобы ничто не связывало его и он оставался свободным.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
