Находившаяся в глухом лесу, тщательно скрываемая тайная резиденция господина Рамазанова недаром была столь хорошо охраняема. Множество людей с удовольствием использовали бы любую возможность для незаметного проникновения сюда. Секреты одного из самых богатых людей страны многого стоили. И, рубль за сто, любопытствующие тем более захотели бы обязательно сюда проникнуть, если бы знали, какого уровня встреча сейчас здесь проводилась. Группа самых богатых и влиятельных людей России, те, которые сумели не только остаться олигархами, но и приумножить своё богатство после нескольких лет кризиса, собрались здесь обсудить стратегию взаимодействия на ближайший месяц. Мало кто знал их в лицо, и вряд ли бы их стали просить об автографе зеваки, ведь сами собравшиеся никогда себя не выпячивали, на экраны не лезли, а лишь тихо, без лишнего шума и помпы, зато очень настойчиво и эффективно трудились на поприще приумножения капиталов. Мало кто предполагал, что люди такого уровня могут собраться в одном месте, не передравшись, и уж совсем невероятным казалось, что при этом они могут что-то мирно обсуждать. Но трудная и полная опасностей жизнь, особенно в последнее время, их научила: хочешь выжить – не пытайся это делать так, будто ты один на свете, пуп земли, нет, научись договариваться. Не надо пытаться съесть весь пирог в одиночку, иначе можешь подавиться. Примеров тому в окружающей действительности было масса…
Сейчас, в одной из комнат небольшого, но очень уютного дома, выстроенного в модном стиле ар нуво, в той самой комнате, где наружная стена была полностью из стекла (правда специального, пуленепробиваемого, с надёжной защитой от сканирования), собралось шесть человек. Удобно расположившись в мягких, манящих своим уютом креслах, они сидели, повернувшись лицом к стеклянной стене. И было из-за чего! За стеклянной перегородкой буйно цвёл натуральный сказочный сад. Прямо перед окном была лужайка с миленьким фонтаном, как будто перенесённая сюда из древнего эльфийского леса, а сразу за лужайкой располагались террасы с красивейшими цветами из всех уголков планеты. Они все цвели, ведь садовники были мастерами своего дела и подбирали и высаживали растения так, чтобы время их цветения совпадало. Буйство красок, тем не менее, не вызывало ощущения переизбытка, наоборот, казалось, что цветник спланировали дизайнеры, создававшие Эдем, такой потрясающей красоты и гармонии удалось им добиться.
Люди, сидевшие в комнате, с удовольствием любовались роскошным завораживающим зрелищем, хотя содержание их беседы и не имело никакого отношения ни к искусству флористики, ни к прекрасному вообще. Но, несмотря на сугубо приземлённые темы, которые они обсуждали, каждый из присутствующих искренне восхищался виртуозным творением, не обращая внимания на сложившееся в обществе представление об олигархах как о людях, которые высшее проявление гармонии видят только в количестве нулей на денежных знаках. Пусть их, недалёкую толпу, не видящую ничего дальше экранов своих телевизоров… Умение создавать капитал и власть – это тоже искусство, и зачастую тот, к кому деньги сами устремляются неудержимым потоком, притягивает их не своей жадностью, а многочисленными талантами. Вот и среди людей, сидевших в этой комнате, кое-кто был не просто любителем красоты и гармонии, но и признанным авторитетом в некоторых видах творчества, даже среди тех, кого принято называть богемой. Например, хозяин дома, Рамазанов, очень любил разнообразную флору: цветы, цветущие кустарники и деревья, иные насаждения. Его паркам, садам и оранжереям позавидовали бы римские императоры…
– …Так, это мы решили, – продолжал свою речь Михаил Каганович. В этой компании он был самым молодым и самым, по общему, хоть и неохотному, мнению, талантливым из присутствующих. У Кагановича был мощнейший интеллект, подкреплённый великолепным образованием, полученным в нескольких самых престижных учебных заведениях мира. – Султан Аюмович, вы что-то ещё хотели обсудить, вне заранее обговорённой программы?
– Да, хотел, – медленно, как бы нехотя, заговорил хозяин дома. Рамазанову было около шестидесяти лет, и был он невысок, крепок, с явно азиатскими чертами лица. – Тут наш соколик новоявленный какой-то очередной бред пытается протолкнуть. С какими-то идеями, людишками непонятными фонды двинул на это. Мои друзья, – он неопределённо махнул головой в сторону, по его пониманию, Запада, – начинают нервничать, вопросы мне задают неприятные. Паша, что происходит? – оставив спокойный тон, Рамазанов задал свой вопрос резко и требовательно.
Павел Луцкой, человек, считавшийся очень близким ещё старой президентской команде, слегка скривившись в ответ на жёсткость в голосе Рамазанова, нехотя ответил:
– Думаю, что ничего серьёзного. Я сам не до конца в курсе, он держит это под своим личным контролем. Да пусть его балуется, лишь бы свои идеи о национализации оставил, глупостей не делал.
Подтянутый, спортивный и молодящийся Луцкой чем-то был похож на последнее экранное воплощение Джеймса Бонда. Но вот бондовской самоуверенной наглости в его голосе в этот раз не прозвучало, напротив, было что-то в его ответе настораживающее, дёрганное, будто он ожидал этого вопроса, но, в то же время, изо всех сил не хотел его.
– Э, дарагой, а я вот другие свэдэния имэю, – проговорил Коте Мамаладзе, семидесятипятилетний патриарх сегодняшнего собрания. Слегка грузный, был он достаточно высок, и во внешности его угадывался налёт благородства грузинских князей. По-русски он мог говорить без всякого акцента, очень чисто, но специально использовал этот штамп в особо важные моменты, ведь его кумиром был самый знаменитый грузин в истории, и Мамаладзе очень пытался походить на него. Даже усы и трубка у него были такие же. – Мои специальные люди, вы знаете, такие особенные умники, на всякий случай, – обвёл он рукой с зажатой в ней трубкой всю компанию, внимательно его разглядывающую, – они мне говорят, что, дорогой Коте Ревазович, тут надо быть очень осторожным, да? Они мне утверждают, что эти, как ты их, Паша, называешь, забавы, могут вырасти в… э… очень большие изменения, особенно эта затея с новой энергией.
Закончил свой небольшой спич Мамаладзе уже абсолютно чисто, идеально выговаривая русские слова.
– А я думаю, что всё это несерьёзно, – вдруг вклинился в разговор Владимир Эпштейн, последние пятнадцать минут молча рассматривавший висевший на одной из стен подлинник Ван Гога. Отвернувшись от картины, он поставил на столик высокий стакан с соком и продолжил: – Очередная лажа для быдла совкового…хе-хе-хе.
У Эпштейна была такая привычка – произносить мерзким кощейским голосом это «хе-хе-хе». Выходило у него это «хе-хе-хе» злодейски и цинично одновременно, очень весомо, как будто он специально брал уроки актёрского мастерства по произнесению именно этого перла. Кстати, актёрский талант у Эпштейна присутствовал вполне ощутимо. Он славился как человек, который мог в течение нескольких минут перевоплотиться в кого угодно: от слесаря-пропойцы до английского лорда, причём собственная внешность у него была абсолютно неяркой, невыразительной. Существовала легенда о том, что в конце девяностых годов прошлого века он занимался перевозкой крупных сумм наличных в валюте по стране и ни разу не влип в неприятности, заставляя ментов принимать себя за очень неожиданного ревизора из столицы, а бандитов – за молодого дерзкого авторитета.
– Вы действительно так думаете? – задумчиво спросил ещё один герой встречи, Эдуард Андреев. – Ведь там есть идеи, которые могут полностью изменить структуру всей нашей экономики, а затем и мировой. С определёнными фигурами могут выйти неприятности, – покачал он головой.
Андреев был высоким жилистым человеком с типичной внешностью зануды и сноба. Говорил он в ярко выраженной московской манере, делая акцент на букве «а», но при этом, в отличие от большинства москвичей, не выражал никаких эмоций. Всегда в одном тоне, всегда ровно и занудно. Андреев практически не был подвержен эмоциям в бизнесе, все новости воспринимая спокойно и уравновешенно, и его можно было бы назвать «ходячим калькулятором», если бы не одно «но». Эдуард был меломаном, ярым приверженцем классической музыки и джаза. У него была уникальная музыкальная коллекция, собранная на аукционах и у коллекционеров всего мира, и он сам весьма прилично играл на саксофоне и фортепиано, спонсировал несколько симфонических оркестров и джаз-банд, а также музыкальную школу, куда принимались действительно одарённые дети. Эмоции он дарил только музыке, позволяя себе полностью раскрепощаться во время исполнения соло на саксе или фортепиано. Вот и сейчас его слова прозвучали без всяких голосовых модуляций, как будто его это и не волновало вовсе.
– Я бы тоже не был столь категоричен. Пусть мы уже были свидетелями нескольких больших и очень громких пшиков на эту тему. Если предположить, что у нового лидера, – эти слова Каганович произнёс с ироничной улыбкой, – на этот раз что-то и получится, то, в любом случае, ему необходимо учитывать следующее. Во-первых, реализация такого проекта, а точнее нескольких, я бы сказал, очень смелых проектов, потребует больших денег, а их сейчас в бюджете нет, все ушли на ликвидацию последствий кризиса. Во-вторых, на это понадобится много времени. В-третьих, всё это может быть осуществимо, только если никто мешать не станет, а мы знаем, что есть те, кто обязательно станет, – на этих словах Михаил обвёл всех присутствующих многозначительным взглядом. – И ещё имеется в-четвёртых, и это, на мой взгляд, наиболее важный фактор, хоть вы и не желаете об этом открыто говорить. Если мы, я имею в виду все мы вместе, включим этот проект в сферу своих интересов, то сами этого конька оседлаем, сами поле вспашем, сами и урожай соберём, – Каганович, как всегда, был логически точен и академически грамотен.
