время, историю.
– Ну а как быть с цветком? Что молчишь?
– Да пошел ты!
– Переохотилось? То-то же!..
* * *
Когда выхода нет, остается единственный выход: свой крохотный мир. Его символом и путеводной звездой для супругов отныне была Невозможка.
– Вот бы и нам так уметь расправляться с нахлынувшей нечистью!
– Неужели из этой холеры кто-то способен опять сотворить красоту?
– Вряд ли на нашем веку.
– Мы словно дрейфуем в малюсенькой лодке. Кругом все клокочет, трещит, а под днищем у нас полный штиль. Точно ухнули в море бочонок с мазутом.
– И надраили палубу.
– Капитан, задрай люк!
– Уггыррумм. Уггыррумм. Уггыррумм… Интересно, надолго поможет?
– Не думай об этом. Живи день за днем.
– Я живу.
– Мы живем.
– Кое-как выживаем.
– Нам они не указ.
– Нам никто не указ.
– Только совесть.
– И страх.
– Прекрати!
– Недавно заметил, что люди визгливей смеются, а вот говорить стали тише. И громче молчать.
– Это когда не кричат.
– Представляешь, у нас под архивом начнутся раскопки.
– Чего это вдруг?
– Пробежало шу-шу про какой-то туннель.
– Что-то унюхали, или это кротовый инстинкт их науськал?
– Навроде того. За последнее время кротов наплодилось немало. Не успеют кого-то уволить, кроты тут как тут, обживаются: новенький столик с замочком, сафьянные папочки, пристальный взгляд, анекдотцы, часы на сапфире и лощеные рожи. А еще непременно в комплекте – одеколончик с ветивером.
– Хоть пахнут приятно.
– Стараются пахнуть, но сквозь духи́ источают амбре свежевымытой пакости. Въелась им в самые поры. Не мужики, а путаны!
– И многих из ваших уволили?
– Только с осени выперли семь человек. Вручили им волчьи билеты, и поминай как звали. Будто все в воду канули.
– Ты что же, искал?
– В общем нет.
– Молодец.
– Да подлец я.
– Нигде не подлец. Был бы ты подлецом, дослужился б до замначотдела.
– Мне это не нужно.
– Нам это не нужно.
– Спасибо тебе.
– И тебе.
* * *
По новой весне в город нагрянули орды назойливых мух. Лица прохожих окрасились в мелкие крапины, затем поголовно укутались в марлю, так что снующие толпы напоминали ораву безликих пришельцев, обложенных высыпью кори.
– Я сделал открытие!
– Валяй.
– Человек человеку не друг. И не всегда даже волк. Человек человеку – инопланетянин.
– Смешно.
– Фундаментально! Потянет на Нобеля.
Перед тем как войти из подъезда в квартиру, приходилось отряхиваться, брызгать в волосы из распылителя и подлезать под москитную сетку, прикнопленную к косяку. Помогало не очень. Спасал наторелый в убийствах цветок-Караваджо. Истребив занесенную с улицы гнусь, он выдавал на-гора десятки отборных шедевров.
Те делали мир за окном чужедальним, почти нереальным, надежно отринутым.
– Словно живем в пьесе Сартра, и Невозможка – наш бравый Орест, указующий путь из смердящего Аргоса.
– Только путь наш – тупик о четыре стены.
– Не тупик, а вселенная.
– В микромикроформате.
– Не куксись. Может, еще и проскочим…
* * *
Вскоре они обнаружили, что экстравагантный питомец перенимает спонтанно оттенки их настроения и реагирует чутко на стрессы, тревоги, хандру, перепалки, сомнения. Стоило мухоловке заслышать дверной звонок, как она, встрепенувшись, принималась нервно раскачиваться и исступленно мотать тормошливой грибницей голов, будто бы истерично отнекивалась от непристойного предложения. Длилось это недолго и сопровождалось еще одной любопытной закономерностью: объявись на пороге субъекты, приветить которых в квартире не жаждали, Невозможка сжималась башками в тернистую палицу и, скрючив побеги, имитировала признаки трупного окоченения. Если же навещали супругов люди, обоим приятные (более-менее; чаще все-таки – менее: год за годом нужда в посетителях неуклонно сходила на нет, покуда совсем не отпала), цветок запирал от гостей скорлупу черепушек и, стиснув жвала, тянулся к торшеру – вроде как отвращался от тьмы в человечьем обличье.
Обзаведясь столь внимательным индикатором, можно было не красться, как раньше, к дверному зрачку (в коридорных потемках, на цыпочках), а, перекинувшись взглядами, определять, кого в дом впускать и кого игнорировать.
– Очень удобно!
– Не хуже камеры наблюдения.
* * *
Чем суровее делалась жизнь за окном (что ни день – перекрытие дорог, оцепление улиц, мигалки, спецрейды, облавы, парады, салюты, концерты и скоморошные гульбища), тем становилось растение ранимей, недужней, затерзанней.
– Сегодня меня не впустили в метро.
– Забыла, что ты в четном списке?
– Число перепутала.
– Пробиралась назад сквозь казачьи кордоны?
– Через отряды конной полиции.
– Еще повезло!
– Еще как повезло.
– Говорят, к январю ограничат мобильную связь.
– Это давно говорят. С тех самых пор, как впендюрили Руспаутину и похерили нам интернет.
– Гони штраф.
– Чего ради?
– Запрет.
– И с когда?
– С понедельника.
– Очередной циркуляр?
– Привыкай: инородное слово. Включено в категорию терминов с агрессивно-тлетворным влиянием.
– А в переводах использовать можно?
– Дождись от минкульта инструкций. Но если добавить «скандально известный», то, думаю, можно.
– Вот на Руси и построили хай-тек-средневековье!
– Да какой там хай-тек! У нас на дворе Ренессанс-мракобесие.
– Быстро ребятки управились.
– Быстро. Они же в ответе за тех, кого приручили.
– Быстро же нас приручили.
– И все ради нашей с тобой безопасности.
– Говорила тебе уезжать…
– Тогда было рано.
– А нынче уж поздно.
– Чччерт, опять!.. Весь ужался, почах и изгорбился.
– И прожилки на стеблях набухли, как вены, того и гляди разорвутся.
– Не плачь.
– Сто раз обещали при нем о плохом не трепаться!
– Возьми себя в руки.
– Это он потому, что ему за нас больно. Всем наплевать, а ему за нас больно…
* * *
Вот что почти им запомнилось: раннее утро; ноябрь; дымное, грузное небо.
На неубранной улице – слякоть. Подмерзшая за ночь, наверняка превратилась в стекло и по краям загустела стальными зубцами.
Запеленатый в безверие луч лижет ядом окно.
Глаза у супругов раскрыты и вчетвером безучастно глядят в потолок из бессонной, оборванной ночи.
Ощущение: умерли.
Знание: живы.
За желтеющей стенкой – не поенный с вечера дивный цветок.
За тягучим рассветом – привычное вялое действо: дождались будильника, прокляли все и обреченно воскресли.
Рутина!..
* * *
Через год или два – разговор:
– Знаешь, что самое странное? Нас ведь никто не ломал.
– Но в итоге сломали, как всех.
– А им стыдно, как нам – этим всем?
– Нам не стыдно, а стадно.
– Хочешь сказать, мы – не мы, а они? Я – уже и не я, а она? Но которая?
– Ты – не ты, а, опять же, они. Помнишь, у экзистенциалистов? Формула недолжного существования.
– «Я живут»?
– «Я думают». «Я делают». «Я любят».
– А ты любят?
– Я полагают, что да.
– Но ты не уверены?
– Я боятся подумать, что это не так.
– А я не боятся.
– Ты больше не любят меня?
– Я больше не знают, кто я и кто ты.
– Трусы
