Миссис Темпл с удовольствием приняла приглашение сэра Джона Малтраверза. Ей не случалось бывать в Оксфорде, и она обрадовалась возможности отправиться с нами в столь восхитительную поездку. Джон снял для нас удобные комнаты у известного в городе торговца гравюрами на Хай-стрит, и мы прибыли в Оксфорд в пятницу вечером 18 июня 1842 года. Не буду описывать тебе, какими торжествами отмечается День поминовения, ибо с той поры они почти не изменились, и ты хорошо с ними знаком. Скажу только, что брат позаботился, чтобы мы побывали на всех праздничных церемониях, и мы действительно прекрасно провели время и веселились от души, как может веселиться только молодость, еще не пресытившаяся удовольствиями. От меня не скрылось, что красота Констанции Темпл произвела огромное впечатление на Джона, и она со своей стороны, хотя держала себя с подобавшей сдержанностью, явно не осталась к нему равнодушной. Я ужасно гордилась своей наблюдательностью, позволившей мне сделать столь важное открытие, и в то же время радовалась тому, что оно сулило в будущем. Как особа романтическая, я в свои девятнадцать лет полагала, что моему двадцатидвухлетнему брату давно пора подумать о женитьбе. И если бы он остановил свой выбор на моей подруге, наделенной столь высокими достоинствами и красотой, то я бы обрела нежную сестру, а Джон любящую жену. Что касается миссис Темпл, то она вряд ли стала бы возражать против такого союза, ибо помимо того, что молодые люди казались созданными друг для друга, Джон был полноправным владельцем Уорта Малтраверза, а Констанция — единственной наследницей поместья Ройстон.
В завершение праздничных торжеств университетская ложа франкмасонов давала большой бал в Музыкальном собрании на Холиуэлл-стрит. Джон и мистер Гаскелл — а мы с удовольствием познакомились с ним сразу же по приезде в Оксфорд — появились на балу в шелковых голубых шарфах и белых фартуках. Точно так же были одеты все их друзья, которым они представляли нас, и эти исполненные загадочного значения символы нисколько не казались неуместными при взгляде на юные лица студентов. Бал удался на славу и продолжался допоздна. Мы решили, что останемся в Оксфорде до следующего вечера, уедем в половине одиннадцатого, в Дидкоте пересядем на почтовый дилижанс и отправимся дальше на запад. Утром мы встали поздно и после завтрака бродили по городу, любуясь колледжами и парками этого красивейшего из городов Англии. Вечером мы устроили прощальный обед на Хай-стрит, а затем брат предложил в этот чудесный вечер погулять в парке колледжа Святого Иоанна. Мы с радостью согласились и тотчас же отправились туда. Джон шел впереди с Констанцией и миссис Темпл, а мы с мистером Гаскеллом следовали за ними. Как сказал мне мой спутник, этот парк считается самым живописным в университете, но обыкновенно вечерами посторонних сюда не пускают, и тут мистер Гаскелл многозначительно процитировал латинское изречение «Aurum per medios ire satellites».[4] Я с понимающим видом улыбнулась, словно прекрасно знала латынь, но, по правде говоря, сама догадалась, что Джон заплатил привратнику, чтобы он пропустил нас. Вечер был теплый и очень тихий, луна еще не взошла, но в светлых сумерках отчетливо проступали силуэты зданий, за которыми начинался парк. Это были невысокие дома, построенные в эпоху Карла I, — их красивая панорама и поныне стоит у меня перед глазами, хотя с тех пор мне больше не довелось увидеть эти изящные окна эркерами и увитые плющом стены. На лужайку легла обильная роса, и мы гуляли только по дорожкам. Все хранили молчание, очарованные окружавшей нас красотой, но в то же время удрученные предстоявшей разлукой, которая казалась еще горше после такой чудесной прогулки. Весь день Джона не покидала тихая задумчивость, мистер Гаскелл тоже больше помалкивал. Констанция и мой брат, немного отстав от нас, шли сзади. Мистер Гаскелл предложил мне, если я не боюсь росы, пройти через лужайку и обозреть оттуда всю панораму парка. Миссис Темпл, не рискуя промочить ноги, осталась поджидать нас на дорожке. Мистер Гаскелл не зря привел нас на свое заветное место, оттуда действительно открывался восхитительный вид, нам даже посчастливилось услышать чарующие трели соловьев, которыми этот парк славился с незапамятных времен. Мы внимали им, замерев в молчании, и, когда вдалеке в небольшом эркере зажгли свечу, освещенное окно еще больше подчеркнуло романтическую прелесть картины.
Час спустя экипаж увозил нас по темным безлюдным улочкам в Дидкот. Я заметила, что Констанция и мой брат нежно простились, и когда карета отъехала, мне показалось, что моя подруга всплакнула, но я могла и ошибиться, поскольку была занята своими мыслями.
С каждым мгновением мы удалялись от спящего города, оставив в нем наши сердца, и тем не менее, мне кажется, события, о которых я собираюсь сейчас рассказать, происходили у меня на глазах — так часто я слышала о них из уст моего брата. Проводив нас, двое молодых людей отправились по домам. Когда Джон вернулся к себе, стрелки часов приближались к одиннадцати. Два чувства равно владели его душой — грусть и в то же время радость. Опечаленный разлукой с нами, он вместе с тем пребывал в состоянии неизъяснимого блаженства. Да, мой брат страстно полюбил Констанцию Темпл, и доселе неведомое ему чувство, нахлынув, как волна, увлекало его за собой далеко от обыденной жизни. Любовь подняла его над землей и вознесла в те возвышенные сферы, где ему открылись одухотворенные стремления и благородные помыслы. Джон запер тяжелую дубовую дверь, чтобы никто ненароком не нарушил его уединения, и бросился на диванчик у раскрытого окна. Он просидел там довольно долго, высунув голову наружу, так как лицо его пылало словно в лихорадке. В голове теснились возбужденные мысли, а в душе рождались столь отрадные мечты, что он совершенно забыл о времени и лишь потом припомнил, как из сада напротив доносился до него запах жасмина да летучая мышь неторопливо кружила над лужайкой. Когда он очнулся, часы пробили три. Первый слабый отблеск зари едва заметно высветлил ночное небо, стали видны древние статуи на крышах колледжей, и серый свет проник в темный полумрак комнаты. Он блеснул на полированной поверхности футляра со скрипкой, на кувшине с водой и хлебом, который каждый вечер слуга, уходя, оставлял на столе. Джон отпил из кувшина и направился было в спальню, но внезапно вернулся. Он достал скрипку и, настроив ее, начал играть «Ареопагиту». В голове его была та пронзительная ясность, какая наступает с приближением рассвета у тех, кто всю ночь бодрствовал за чтением или в раздумьях, а брат переживал упоение первой любви со всей страстью впечатлительных натур. Никогда еще не играл он эту сюиту с таким вдохновением, и, казалось, даже без сопровождения фортепьяно мелодия звучала как-то иначе, обретала небывалую доселе, скрытую глубину. Когда началась гальярда, по обыкновению скрипнуло кресло, но Джон стоял спиной и даже не оглянулся на привычный звук. И лишь когда начался повтор темы, у него вдруг возникло новое отчетливое ощущение. У всех нас бывали моменты, когда вдруг чудится, что ты не один в комнате. Брат продолжал играть, но через несколько мгновений ощущение чужого присутствия сделалось столь сильным, что он оцепенел от страха и не смел оглянуться. Понемногу овладев собой, он, не отрывая смычка, повернулся в пол-оборота и посмотрел через плечо. Тусклый серый свет занимавшегося утра струился в комнату, придавая всем вещам странную прозрачность, словно набрасывал на них серебристо-перламутровую пелену. И в этом холодном, но уже ясном свете брат увидел в кресле мужскую фигуру.
