Я дал партнерше имя «Краска Мечты» — что звучит как претенциозная краска для волос — а себя обозвал «Герберт У. Дэй». Это имя сопровождалось фальшивой легендой. Г.У.Д., объяснял я любопытным, звали директора моей средней школы. Он часто снимал с меня трусы и шлепал. Теперь, мстя ему, я увижу, как эта садистская пуританская жопа существует в качестве порнолегенды, первого человека в авангарде шлепо-ерзанья. (Видите ли, «Ночные грезы» снискали дурную славу, сломав важнейший Барьер Горячей Каши, став первым в истории праздника неприличностей случаем использования в натуральную величину коробки «Пшеничного Крема» для экранного коитуса.)
Что любопытно в порнографии, и для тех, кто занимается штамповкой в этом мрачном бизнесе, это необычное отсутствие стимулирующей обстановки. Так что опыт сидения в крохотном проекционном зале — или на съемочной площадке — и наблюдения за тем, как разнообразные спаривающиеся люди отрабатывают дневную ставку, изображая оргазм, оценивается по Шкале Мотивации где-то между складыванием белья и «Встречей с прессой».
Нет реального способа описать чувство, когда ошиваешься рядом, жуешь пончики суточной давности и чавкаешь плохой жвачкой, трындишь насчет плюсов восстановленных шин по сравнению с новыми в то время, как в десяти футах от тебя красоточка вытянулась на локтях и коленях и ее обрабатывает мускулистый экземпляр, чьим определяющим атрибутом является пенис, настолько солидный, что переплюнул бы в два раза протезированную конечность Билли Барти, если бы ему таковая понадобилась. «Ладно, нужен майонез!» — гавкает режиссер, и тут же мистер Полуметровый пускает струю, а всей группе так скучно, что она устраивает тараканьи бега за декорациями.
Всем этим я хочу сказать, что не думаю, дескать, именно эротический выпад от просмотра «Ночных грез» сподвиг Дагмар подкатить ко мне перед тем, как участники разошлись, и сформулировать прямо таки удивленное обвинение: «Почему ты ведешь себя так, будто меня не замечаешь?»
На что, разумеется, ответа не нашлось. Скажешь: «Нет, я тебя заметил», — и придется объяснять, почему это тогда не продемонстрировал… Признаешь, что их существование от тебя совершенно ускользнуло, — окажешься в еще более худшем положении… А правда в том, что единственный найденный мною способ произвести впечатление на красивую женщину заключается в полном ее игнорировании. (А учитывая мой послужной список, ей очень хочется закрутить со мной…)
Это не безмазовое предложение. Если наносишь удар, тебе не особо плохо, потому что ты так и не совершил настоящего выпада. Если, с другой стороны, вышеупомянутая красавица, от обиды или от уязвленной гордости, приближается к тебе выяснить, что за мужик имеет наглость ее не признавать, не распевать осанны, которые она заслуживает, ты в итоге начинаешь процесс, обеспечив себе уважение, в другой ситуации невозможное.
Пока режиссер со свитой продолжали обсуждать безразмерную гениальность сотворенного ими, я предложил Дагмар смыться вместе.
И в результате мы с этой долговязой тевтонской артисткой с рубинового цвета губами потащились под ручку по Голливудскому бульвару в ужасные десять часов утра. Даже в это время солнечный свет так резок, что любой вменяемый житель вынужден искать убежище. Только в Лос-Анджелесе свет обладает тем пропитанным ужасом, вызывающим чувство вины свойством. Будто само солнце вопит на тебя: «Какого хера ты делаешь на улице, какие у тебя по жизни проблемы?» Отцы города, из какого-то извращенного почтения, заставляют тротуары по Голливудскому бульвару буквально искриться. Голова может разболеться от мерцающих камней между засаженными в бетон умилительными звездочками. Всегда хочется сделать из великолепного то, что не столь уж великолепное и неспособное таковым стать: мертвую и безвольную тряпку.
Формы жизни на бульваре только начали пробуждаться. Разводилы в бегах, в основном Тимы и Тамми со Среднего Запада, скрывались в кафе «У Томми» на углу Уилкокс, замышляя эти их типичные «надуть-тебя-на-двадцатку-и-еще-по-мелочи» сквозь режущий глаза яркий лабиринт открывающегося перед ними дня. Мы с Дагмар нырнули в «Веселую Комнату», один из бесчисленных приятных по утрам баров, тянущихся вдоль бульвара. Такие места туристы даже не замечают, а местные любят там прятаться.
Бары я люблю только ранним утром. Заведения, открывающиеся в шесть, чтобы позаботиться о проснувшейся бурлящей толпе, действуют на подобных мне успокоительно. Теплое и туманное осознание, что среди рассеяных по этому гиблому ландшафту есть легионы других, кто просто не может прожить день без определенной формы благословенного убивающего душу бодряка.
Единственная разница между наркотой и алкоголем состоит в том, что от выпивки начинаешь хуже выглядеть. От бухла краснеешь, от иглы зеленеешь. Одно превращает тебя в кошмар, другое — в кошмарную шутку. От наркотика, по крайней мере, сохраняешься.
Можно, если я начну повторять популярный миф, мазаться годами и закончить семидесятилетним живчиком вроде Билла Берроуза. Нужно заглянуть ему в глаза, чтобы разглядеть дегенерацию. Его сын, Билл-младший — автор классического наркотического романа «Скорость» — пил, как лошадь из пословицы, и кончился от печени лет в двадцать с чем-то. Я был знаком с Биллом по Санта-Круз, заходил к нему в гости в гараж, где он жил, ничего там хорошего не было. Он доставал упаковку маджуна, подслащенной медом марихуаны, рецепт которой папочка привез ему из Танжера, и проводил свои странные безвременные вечера за чтением Фолкнера громким голосом. Еще одна жертва токсической музы…
Короче, немного бренди за десять пятнадцать особо не повредит. И мы с Дагмар позволили себе расслабиться на стульях того мрачного пристанища около шеренги завсегдатаев, уже осмысляющих свои болячки. Здесь я немного узнал о ее происхождении. Именно подробности делают человеческих созданий из такой неопровержимой причудливости. Со своей черной круглой прической, бронебойными черными глазами и вишневыми губами, костлявая Дагмар смотрелась высокоинтеллектуальной куклой «Кьюпай». На хриплом дитриховском английском она заявила: «Я слишком толко быть чужой собственностью».
Не предполагал, что одна-единственная фраза способна пробудить любовь — пускай даже временную. Но если таковые бывают, то это именно та. «Чьей ты была собственностью?» — спросил я.
Она опрокинула очередной глоток старого «Мистера Бостона», уставилась в закоптелое зеркало и, наконец, выдала ответ: «Моего мушша».
«Твоего мужа». Казалось, что сказать нечего. И я пустил ситуацию на самотек.
«Он… Его семья… Они были большими людьми… как это… в армии? Во время войны. Он получает большие деньги от Круппсов. Знаешь Круппсов?»
Да, я знал Круппсов. В своей нездоровой юности я крепко увлекался холокостовым порно. Я не смог узнать подробнее о зверствах нацистов. Марки производителей печей, козыри газа и военной амуниции, подробности соучастия Генри Форда и практика использования рабского труда на «Мерседес-Бенц» были моим любимейшим коньком. То, что однажды я наткнусь на явление моего фетиша во плоти, подлизываясь к супруге сына настоящего богатого Burghermeister-a c золотыми зубами, я никогда и вообразить себе не мог.
Рискую прозвучать, словно лакей Уэйна Ньютона: жизнь и вправду иногда расщедривается на небольшие награды.
— Так фот… Я не знаю. Все это терьмо. Терьмо, терьмо, терьмо. Понимаешь? — Она вздохнула, долгое медленное красноречивое облегчение. Потом уронила свою руку на мою на заляпанной стойке. — Так фот, мой муж. Он отфратительный.
Ее глаза впились в мои в зеркале. Рисуночки на стене, карикатуры звезд, мертвые и непротиравшиеся от пыли годами, косились на нас, словно гадостные ангелы. Где-то в глубине бара важно кашлянул мужик.
— Отвратительный? — сказал я.
— Что, неправильно выразилась? Он отвратительно богатый. Это невероятно. Все местные суки вокруг него хвостом вертят. Он ебет их всех. Всех до одной.
— Понимаю.
Понимаю. Именно это я говорю, когда не представляю, что сказать. Старая журналистская фишка, чтобы собеседник продолжал. Хотя, глядя в эти темные бездонные глаза, я начал думать, что, возможно, я и вправду знаю ответ. Боль есть боль, в конце концов.
Ее папочка из Бундесвера сношал всех девиц по берегам Рейна. Теперь она оказалась здесь в Америке, вдали от его многочисленных больших пушек. Готовая наставить рога ему в ответ.
Ее длинные пальцы сплелись с моими. Она выдавила: «Правда, понимаете, мистер Штал… Мистер Shtahlverks… Знаете, — прошептала она, неожиданно немного по девчачьи, — Shtahl значит сталь. Вы знаете, что такое сталь, ja?»
Я сказал «да», я знаю, что такое сталь. Я бы в тот момент сказал все, что ей угодно. Я никогда раньше не слышал, как женщина говорит «ja». Именно это я хотел услышать снова больше всего на свете.
