– Я хочу, чтобы Алиса получила самое лучшее образование, – говорила мать, явно немало выпившая. – В конце… года я х-хочу отправить ее в п-пан-сион, в Швейцарию. Элитная школа. Для дочерей министров, дипломатов, финансистов. Ты слушаешь меня, Вильхейм?
– М-м? Да-да, дорогая, слушаю, – пробормотал австриец со своим жутким акцентом. – Но ты ведь знаешь, швейцарские школы ужасно дорогие…
– Я хочу, чтобы у моей дочери было все самое лучшее. – В голосе матери появились жесткие, не терпящие возражений нотки. – Мои родители не сумели правильно организовать мое обучение. Они заставили меня получать классическое образование в государственных заведениях! Бр-р-р! А ведь у них было полно денег, и они могли оплатить мне учебу в лучшей международной школе для девочек в Цюрихе… Я бы встретилась там с дочерьми банкиров, эмиров, техасских нефтяных магнатов и английских лордов, вместо того, чтобы… терять время на общение с… Ты слушаешь меня, жалкий червяк?
Алиса дрожала при одной только мысли о том, что ей придется отправиться в элитарную швейцарскую школу и учиться правильно рассаживать папских послов, сервировать стол и расставлять хрустальные бокалы, смешивать коктейли и взбивать шоколадные муссы. Она видела свое будущее совершенно иначе, ее привлекали науки – биология, история древнего мира, космос, подводный мир, вулканология, музыка, а вовсе не те пустяки, о которых болтала сейчас мать.
К тому времени мать уже год оплачивала уроки игры на скрипке, которые давала Алисе госпожа Якоб, русская эмигрантка, с отличием окончившая Московскую консерваторию, бывшая первая скрипка Ленинградского симфонического оркестра под управлением Шостаковича (рекомендации, ничего не говорившие ее матери, которая в разговоре отделывалась идиотским «да, конечно»). Для Евы валено было одно: среди европейского бомонда, прожигающего жизнь на модных высокогорных курортах, считалось шиком брать уроки у знаменитого артиста. В вечер первого визита старой русской дамы Вильхейм лениво клевал ужин, приготовленный новыми поварами, супружеской парой тамильцев, нанятых совсем недавно. Позже именно они представили Еве Сунью.
– Скажи мне, Ева, тебе не кажется, что Якоб – какая-то еврейская фамилия, а? Кроме того, она, по-моему, немного чокнутая. Что она имела в виду, рассказывая о какой-то осаде?
Алиса не отрываясь смотрела на мать, которая, делая вид, что не слышит вопроса, продолжала читать толстый еженедельник и поедать пармскую ветчину.
Тогда Алиса, увидев, что Вильхейм устремил бессмысленный взгляд в тарелку, холодно произнесла:
– Она говорила о блокаде Ленинграда. Между 1941-м и 1943-м. Ленинград был отрезан фашистами от всего мира и погибал от голода. Но каждый день оркестр выступал по радио.
Вильхейм подскочил на стуле и взглянул Алисе в глаза с каким-то странным, испуганным выражением. Алиса чувствовала, что мать ошеломленно смотрит на нее с другого конца стола.
Молодой австриец делал вид, что поглощен телевизором – новой навороченной моделью, стоявшей в противоположном конце шикарной комнаты.
Алиса аккуратно положила ложку и «добила» отчима, почти не разжимая губ:
– Еды было так мало, что людям приходилось беречь силы, совершая как можно меньше движений, именно поэтому оркестр играл только анданте. Вот что имела в виду госпожа Якоб, говоря, что анданте – ее конек. Именно поэтому она так улыбалась.
Алиса знала – Вильхейму неизвестен точный смысл слова «анданте». Ее разъяснение лишний раз подчеркнуло его никчемность. А он этого терпеть не мог.
– Майн готт, – пробормотал Вильхейм, – мерзкие евреи… Тебе и вправду так необходимо платить этой училке, а, Ева?
– Молчать! Впредь я бы попросила тебя позволить мне самой решать, что нужно моей дочери, а что нет. Здесь я решаю, понятно?
Вильхейм насупился и сдался, даже не попытавшись дать бой.
Однажды, несколько недель спустя после того разговора, подслушанного Алисой, она стала невольной свидетельницей странного телефонного звонка господина Кеслера.
В тот день уроки физкультуры после обеда отменили из-за болезни мадемуазель Люллен. Алиса погрузилась в «Дон Кихота» – она читала книгу по-испански – и неожиданно услышала какой-то шум. Выглянув в окно, девочка увидела белую японскую машину господина Кеслера. Он вошел в дом с озабоченным видом, неся под мышкой какой-то пакет.
Повара-тамильцы еще не пришли, у мадемуазель Чатарджампы был выходной. Алиса бесшумно открыла дверь своей комнаты и прислушалась к тишине дома, которую нарушал только звук шагов Кеслера на первом этаже. Алиса проскользнула в коридор и, дрожа от страха, спряталась за перилами лестницы.
Девочка подпрыгнула от неожиданности, услышав, что Кеслер вышел из кухни и направился к телефону, расположенному в вестибюле прямо под лестницей.
Он набрал номер и, жуя какой-то кусок, который, скорее всего, взял на кухне, попросил позвать Йохана.
После небольшой паузы он заговорил:
– Йохан? Это Карл. Думаю, ты знаешь, почему я тебе звоню…
Пресекая возражения невидимого собеседника, Кеслер продолжил:
– Мне плевать! Выкручивайся, как хочешь, но тела должны исчезнуть, ты меня слышишь, и…
Алисе совсем не понравился его тон. Она поблагодарила Провидение за то, что этот грубый и жестокий помощник отчима не живет с ними в одном доме (его поселили в отдельной квартире).
«Тела, – целыми днями спрашивала себя Алиса, – чтобы тела исчезли, что же все это может значить?»
Через день или два девочка услышала другой разговор – между матерью и Вильхеймом, они сидели тогда во второй гостиной с американским бильярдом, где иногда уединялись. Алиса шла мимо, дверь была приоткрыта, она услышала голоса родителей и остановилась.
– Думаю, моя дочь не так уж и неправа, считая тебя грубым и необразованным. Ты себе и представить не можешь, как это продвигает вперед психически… Энергия перетекает. Вильхейм, я уверена, ты совершенно не осознаешь… Ты видишь только финансовую сторону, в этом главное различие между нами, именно здесь лежит пропасть между аристократией и слоем новоявленной буржуазии…
– О-о, прошу тебя, Ева, уверяю, я чувствую все то, о чем ты говоришь, особенно в том, что касается крови…
Он оборвал фразу, как будто произнес запретное слово, и, хотя Алиса не могла его видеть, она точно знала: взглядом отчим молит мать о прощении.
– Несчастный кретин, – прошипела наконец мать, – мы поговорим об этом в понедельник в студии. А пока проследи, чтобы Кеслер и его люди лучше работали в будущем… я не хочу, чтобы инцидент повторился…
Алиса спрашивала себя, связаны ли рассуждения матери с телефонным звонком Кеслера.
А еще она не поняла, почему Вильхейм говорил о крови.
Летом ее мать и Вильхейм отправились в круиз по Средиземному морю, Алиса присоединилась к ним в августе и проводила время, выискивая редкие пустынные уголки в окрестностях курортов, где обретались родители. Сен-Тропе, Жуан-ле-Пен, Монако, Марбелья. Алиса проглотила «Степного волка» Германа Гессе, «Лолиту» Набокова, а еще эссе о цивилизации этрусков.
В начале нового учебного года Алиса, по непонятной ей самой причине, открыла боевые действия, вступив в спор с матерью об астрологии.
С самого начала лета их отношения неожиданно ухудшились. Начались мелкие стычки по пустякам. Между тем Алиса кончала год так хорошо, что могла перескочить через класс.
Однажды вечером, недели через две после начала учебного года (Алиса действительно пошла в четвертый, а не в третий), Ева попыталась объяснить дочери, как положение Сатурна в доме Меркурия (а может, наоборот) способно повлиять на человека, родившегося под знаком Льва, как она сама.
Алиса только улыбнулась в ответ, и мать холодно спросила:
– Чему ты улыбаешься, Алиса?
Девочка ничего не ответила, но Ева настаивала:
– Итак?
– Ничего, мама, пустяки… – Алиса не хотела оскорблять чувства матери.
Но Ева настаивала:
– Но я действительно хочу узнать, что смешного ты во всем этом находишь… Алиса, возможно, ты еще слишком мала, чтобы понять это, но Вселенная соткана из мистических сил, которые глубоко влияют на нас…
– Мама, – перебила ее Алиса, – ты прекрасно знаешь, что я не «настолько мала». Просто такое понимание Вселенной совершенно устарело, оно ошибочно и не соответствует ни теории Большого взрыва, ни квантовой механике.
Вильхейм, лежавший, как обычно после обеда, на диване перед телевизором, что-то пробормотал. Потом повторил:
– Большой взрыв? Квантовая механика? Черт побери, Ева, это немыслимо, где ты откопала такую дочь?
Мать повернулась к дивану из шведской кожи и бросила испепеляющий взгляд на фигуру в бежевом, растекшуюся кляксой по черной коже. Ледяным тоном она произнесла:
