Будут веками на веки прославлены
Под пулеметной пургой
Наши штыки на высотах Синявино
наши полки подо Мгой
Вспомним и тех, кто неделями долгими
Мерзнул в сырых блиндажах,
Бился на Ладоге, бился на Волхове,
Не отступал ни на шаг
Ленинградская застольная (Застольная Волховского фронта)
Батарею не расформировали. В тихом лесу между Мгой и Назией, где остатки двести восемьдесят шестой стрелковой дивизии приходили в себя после разгрома, Дементьев узнал, что скоро к ним придет пополнение, и он получит новые пушки.
Пушки действительно прибыли, но когда лейтенант со своими батарейцами поехал на станцию их получать, то был ошарашен, увидев допотопные трехдюймовые орудия образца 1890 года. «Где только выкопали этих мамонтов? — потрясенно размышлял он, рассматривая вверенную ему материальную часть. — Они последний раз стреляли на сопках Манчжурии! И что я буду делать с этим чудом военной техники?».
Однако командир дивизиона не разделял пессимизма своего подчиненного.
— Скажи спасибо, что хоть такие дали, — философски заметил он. — Калибр тот же, ствол есть, значит, стрелять можно. А попадешь или нет — это, брат, уже от тебя зависит.
Стрелять из ветеранок русско-японской действительно было можно — это выяснилось по мере освоения батарейцами этих экзотических артиллерийских систем. Противооткатным устройством у трехдюймовок служили резиновые шайбы, надетые на шток. После каждой стрельбы приходилось менять две-три шайбы, и потому огневая позиция батареи несколько напоминала бакалейную лавку под открытым небом: на деревьях возле пушек висели связки черных резиновых «баранок» (к сожалению, несъедобных).
Немецкое наступление выдохлось, и фронт стабилизировался. Батарея стреляла, хотя и не часто — количество выделяемых боеприпасов было мизерным. Но вскоре и эти редкие стрельбы пришлось проводить с большой осторожностью: немцы подвезли к линии фронта звукоуловители. Эти хитрые машины по выстрелам засекали огневые позиции советских батарей, и через пятнадцать-двадцать минут прилетали немецкие бомбардировщики или начинала бить их дальнобойная артиллерия. Чтобы не попасть под раздачу, приходилось сразу после стрельб менять позицию — солдаты перекатывали орудия, матерясь и проклиная болотистую местность и немецкую технику.
Павел долго ломал голову над тем, как обдурить немецких слухачей, и вот однажды, рыская на коне по окрестностям, набрел на солидный участок густого леса, со всех сторон окруженный болотом. Сверившись с картой, лейтенант с удивлением обнаружил, что на ней обозначено сплошное болото — лесистого островка на карте не было. «Вряд ли немецкие карты точнее, — подумал лейтенант. — Не знают они про это берендеево царство. Правда, дороги к острову нет, но можно замостить гать. Зато какое место — если нас засекут, то будут долбить по краю болота: по всем правилам военной науки пушки в болоте стоять не могут — они там утонут».
Гать соорудили быстро, хотя попотеть пришлось. Но не зря — батарея простояла на острове всю зиму, регулярно стреляла, а немцы в ответ методично обкладывали снарядами берега болота — точность их звукоуловителей была невысокой.
* * *
За сентябрьские бои Павел был представлен к ордену Красного Знамени. Лейтенант помнил, как горели немецкие танки, подожженные снарядами его батареи, и знал, что честно заслужил эту награду. И он хотел получить этот орден не только как опаленный войной солдат, но и как любой двадцатилетний мальчишка, мечтавший о подвигах.
В июле, в городе Вологде, где молодые лейтенанты-артиллеристы ждали отправки на фронт, случилась с Дементьевым первая любовь — предметом его страсти стала медсестра из расположенного там госпиталя. Павел пару раз провожал ее домой, прихватив с собой палку, чтобы отбиваться от собак, которых этой части Вологды было видимо-невидимо, но очень скоро любовь кончилась, так и не начавшись. Как-то раз Павел увидел свою возлюбленную под руку с выздоравливающим офицером, на груди которого поблескивал орден Красного Знамени, и понял, что ловить ему уже нечего. А тут еще его приятель, лейтенант Михайлов, с которым отвергнутый воздыхатель поделился своим «горем», вместо сочувствия долго донимал несостоявшегося Ромео романсами о несчастной любви, а под занавес изрек:
— Видишь, Паша, какое значение имеет в наше время боевая награда? Будь у тебя хотя бы медаль, разве случился бы с тобой такой конфуз? Нет, надо срочно на фронт, а то немцев скоро разобьют, все ордена достанутся другим героям, а нас с тобой девушки будут обходить стороной.
Однако орден лейтенант Дементьев так и не получил. На то была своя причина, и звали эту причину комиссар полка Вайнштейн.
К политработникам Павел относился скептически. Как и все мальчишки поколения двадцатых, он восхищался комиссарами гражданской, с пением «Интернационала» геройски умиравшими под белогвардейскими шашками, но реальные политруки оказались немножко иными людьми. На вопросы солдат, почему Красная Армия отступает и сдает врагу город за городом, они отводили глаза, отмалчивались или рассказывали о «внезапном нападении» и о «подавляющем численном превосходстве немецко-фашистских захватчиков». Дементьев, от природы смышленый и развитый парень, не находил логики в этих объяснениях. «Внезапное нападение» случилось в июне, а советские войска продолжали пятиться и три, и четыре, и пять месяцев спустя. И не понимал молодой лейтенант, что же это за внезапное нападение такое, одним махом сокрушившее армию огромной страны, жившей с песней «Если завтра война, если завтра в поход». И насчет численного превосходства врага у него сложилось свое мнение: Павел видел, что немцы воюют не числом, а умением, и что их вполне можно бить, если противопоставить их умению свое, которого, увы, слишком часто не хватало. После всего этого Дементьев, выросший в крестьянской семье, привыкший к честности и остро чуявший фальшь, уже не мог относиться всерьез к комиссарам сорок первого года, так не похожим на книжных комиссаров года восемнадцатого.
Конечно, были политруки, не щадившие себя в бою и честно делившие с солдатами все тяготы войны, однако частенько попадались среди них и другие экземпляры. В основной своей массе политработники были полными дилетантами в военном деле, и хорошо, если они это понимали и ограничивались только лишь «политико-воспитательной работой с личным составом». Но когда обуреваемый амбициями комиссар лез в то, в чем он ни уха, ни рыла, это нередко оборачивалось немалой кровью. Положение усугублялось тем, что единоначалия в Красной Армии фактически не существовало: любой приказ командира должен был быть скреплен подписью комиссара, без которой этот приказ не имел силы.
Вайнштейн принадлежал к категории людей, страдающих повышенной самооценкой. Заявившись однажды на батарею Дементьева, он долго осматривал островок, а потом вдруг вздумал учинить Павлу экзамен.
— Как будешь действовать, лейтенант, если с фронта появятся немецкие танки? — спросил он свысока.
Павел обстоятельно изложил несколько вариантов, заготовленных им на случай боя и с танками, и с пехотой противника, однако все его «углы обстрела», «зоны поражения» и прочую артиллерийскую премудрость Вайнштейн пропустил мимо ушей, поскольку она не укладывалась в его сознании.
— Так, лейтенант, — подытожил комиссар, с трудом дослушав доклад. — От каждого орудия надо сделать отдельную гать, чтобы в случае опасности быстро вывезти пушки в тыл.
— Я не собираюсь отступать, — сдержанно ответил Дементьев. — Здесь мы хорошо замаскированы, а на дороге батарею в момент расщелкает немецкая авиация. У нас есть одна гать, этого достаточно. А если делать мосты от каждого орудия, это будет слишком заметно с воздуха.
— Ты не умничай, а выполняй! — комиссар побагровел.
— Я буду делать то, что считаю нужным, — твердо заявил Павел. — Я отвечаю за своих людей и за свои орудия!
В пылу спора он случайно коснулся кобры пистолета, и Вайнштейн, заметивший это движение, истолковал его по-своему.
— Мальчишка… — зло прошипел он, а потом бочком отступил, резво вскочил на коня и покинул батарею.
Дементьев вытер вспотевший лоб. Он вновь почувствовал молчаливое одобрение солдат, видевших эту сцену, и был готов отстаивать свою правоту перед кем угодно, хоть и понимал, что его горячность может выйти ему боком. И вышла — мстительный Вайнштейн вычеркнул строптивого лейтенанта из наградных списков.
* * *
Пришла зима, холодная и голодная. Немецкие снаряды и бомбы падали теперь куда реже, но голод был рядом, и от этого врага не спрятаться было в сырых землянках, тускло освещаемых похожим на лезвие ножа пламенем коптилок из снарядных гильз или тлеющими фитилями из телефонного провода, к утру покрывавших изможденные лица солдат густым слоем сажи. От голода кружились головы; люди вываривали мясо павших лошадей и жадно глотали воздушно-мягкую безвкусную массу, и праздничным блюдом казался суп из ворон, на которых шла настоящая охота. Бойцы, похожие на бледные ходячие тени, мерзли в летних шинелях и сапогах — телогрейки, ушанки и валенки подвезли только в январе сорок второго, когда немцев выбили из Тихвина, — но бросали и бросали в чавкающие затворами орудийные утробы полупудовые унитары, в кровь обдирая руки о холодный металл.
