- Где девка?
- К-какая? что ты, Якоб?
- Идиот! Ты ее отпустил?!
- Да, она... а что случилось?
- Где?!
- Но она, вероятно, домой пошла...
- Так! Где телефон?
Но Хрусталев, застыв на пороге комнаты с шарфами и шапками в руках, кивнул только.
- Алло, станция? 948, добавочный 54-72, да быстрее же! алло, кто? Пролонгация? Турбинс у аппарата! мне Лаврентия! Да! Алло, Лаврентий, блядь, времени семь минут, телепортатор немедленно, по адресу... как адрес?
- Курбатов переулок, дом пять...
- Идиот! девки твоей адрес!
- Н-не знаю...
- Алло, Лаврентий! в Пятый номер, как обычно, ждите! Что? Да! У них будет... черт! сейчас, в Москве, я поймал! да-да! его, сердечного! Да не хрюкай в трубку, потом! Да, постоянное наблюдение за Пятым! Радужные? Чтоб я сдох, если он в этих Картах что-то рубит! Плевать! Сейчас главное... быстрый взгляд на Хрусталева, "Хрусталев догадывается, о чем?"
- Все потом! сюда, жду! - бросил трубку.
- Як, зачем тебе Рита, она милая девушка, но я не совсем понимаю...
- Ведь приходила с мечом?
- Да, смешной такой...
- Времени у меня здесь мало, ты - насмеешься еще, - Якоб наконец-то перевел дыхание, - ты плохой картежник, Хрусталев, смотри, не заигрывайся, - Якоб подошел к Хрусталеву,
- остальное тебе не обязательно.
В поддых кулаком ударил и - ребром ладони по шее, Хрусталев упал на пол.
А над Якобом раскрылся словно зонтик, серебристый, без ручки, Якоб прянул в него и исчез. Секундой позже исчез и зонтик.
4.
"От зеркал стало в доме теплее..."
Когда весною таяли снега, когда природа устремилась вниз, к земле, черносинюшный гной беспечно обнажая, - снег въелся в землю, вышел, умер, светом стал, бьющим из земли зелеными и слабыми лучами, сплетаясь в лабиринты; так - естество земное, себя любило, вырождаясь из земли, треща, скрипя, стеная; сон разложился, труп души своей являя злому миру, Рита шла по Малой Вятской, вышла на Лаврушинский, к реке. В реке Змей-Рыба чешуей своею ледяною, еще дышала, - грузно чешуя, то погружаясь в берега, то подымаясь до мостов, плыла в воде Москвы, вздыхая, растворялась, но тело голое еще в воде безликой тускло не светилось, рано: март, последние дни марта; Рита шла по набережной, меч, запеленутый в бортовку, в руке несла, дышала воздухом бескровным, ясным...
Здесь, на Бабьегородском в п-образном доме, почти пустом, ведь жильцы все выехали уже, кроме, может, каких стариков и, собственно, Редакции, где когда-то, может быть, работал Юра, вот - левушка у старого подъезда, грязь, втоптанные листья в мутный снег рабочими (прокладывают трубы), пустые рамы, кислый запах гнили сырой земли, сумерки.
Рита нагнулась в безмолвной скульптурке.
Левушка, ты похож на разгаданного сфинкса, такой глупый... почему все так?
Нагнулась, нет, встала на колени, и прижалась лбом к его губам холодным. Левушка словно вздрогнул, словно там, внутри его сумрачного тулова встрепенулся голубок ясный, робкий.
Стынь отступила. Как это?! Рита вскочила - горячие губы не левушки, нет, кого-то, кто тоже, может, чугунный, каменный, или - просто уже неживой
Помоги.
Ну, что
устроили мы тебе
фентэзи?
А!
Юрка?
Разруби, а?
Бортовка соскользнула с меча, в грязь, миг - сквозь мелкие сплетенья бортовки проступила мутная вода.
Да что ж я могу сделать? Разруби. Что, левушка? Левушку.
Рита размахнулась; но словно на лицо кто-то накинул липкую колючую сеть, рванул назад, в - еще там, в темноте, не растаявший снег: замри, проснись, подумай: войдет кто во дворик, сюда, что вообразит такое? что? Но - обрушилась острая сталь на голову, на тулово левушки. Думала: тяжело ведь так, с мечом, не хватит сил, не сможет, меч уронит, не разрубит, ничего-ничего, но - Господи!
- словно голубь выпорхнул из рук ее, легкий, славный... стеклянный...
Стекло убивает камень.
Выронила меч, ударив уже, закрыла глаза: глупо как, чушики несусветные, я, небось сейчас так выгляжу...
Врата распахнулись.
Слепенькая, в мягком зеленоватом сиянии, голая девочка протянула ручки свои к Рите.
Ришечка, ты?
Я? я?
Девочка шагнула вперед, улыбнулась: Ты
убила, милая.
Я? где, когда? Меч отдай. Откуда ты, кто ты? Что-что -что? не бей меня! Да почему? Больно! не надо...
Девочка обратила к Рите ладошки свои, растопырила пальчики: не убий.
Кого?
А, а.
Вечер уже. Только поняла, что вечер; темно, холодно; дома подступили близко так. Дворик осунулся, замер, но почему-то родным стал, знакомым. И мертвые окна, и грязь под ногами, и запах гниенья и тлена - все, все словно откуда-то вернулось, домой, навсегда. Так, проснувшись, утром радостно видеть знакомые кресла и шкаф, и книжную полку, где книги одной не хватает, ах, вот же она! ведь я ее на ночь читала: на полу валяется книга; рассыпавшись тьмою, пространство в родном и знакомом вернулось: домой. Тихо.
Я стоя спала? Не понимаю... Со мной был меч; зачем я его с собой потащила, где - меч?
Вот.
В прямоугольном черном проеме, где дверь была ране, забрезжила голубоватая словно фигура.
"Голограмма, - внезапно подумала Рита, - я сегодня с ума сойду."
А фигура колыхалась, принимая зыбкие очертания то морского конька с песьей головой, то крылатого дерева, то горящей скирды, наконец, более или менее отчетливо из оранжево-голубого сияния выявились: вислополая шляпа, рыжие грязные кудри, черный плащ, черная кружевная рубашка под плащом, где-то в полметре от земли фигура выявляться перестала и повисла в воздухе; радужные блики пробежали там, где должно было быть лицо.
Я ухожу теперь. Ты? ты?
А Рита вдруг на миг уснула и проснулась вновь, сон внутри нее, ахнув, прянул, задрожал и - вернулся.
Не
бойся, ты
не поняла, я
совсем ухожу.
"Ветер времени, он сильнее меня, и кто-то из нас должен был перестать, так случилось: перестаю я, и не повторюсь уже, никогда."
Юрка! ты?
Пока еще - да.
* * *
И вот, когда на рассвете живая звезда многоигольным шипом вонзиться в твой сон, высосет белую кровь твою, бейби, и штопором вырвет тело твое из метели полета, - ты вдруг спросишь тогда: милый, но где начинается Бог?
Он улыбнется: вечность разрезана бритвой на две буквы S, слушай, как - кровоточит наш, нами проклятый, крест, и ты не забудешь уже никогда, как с черного неба, над черным - над городом-морем-дорогой сорвавшись, вонзилась звезда многоцветным шприцом в твою абсолютную вену.
Мне ли об этом жалеть?
Мне ли тебя умолять сохранить эту боль, эту бездну бесстрастных таинственных чувств?
Еще тьма в тебя - щелкнет - войдет, ее шаг - ход тактичных часов; сбросить все сны со счетов, четки в глазницы вложить, - черным окном пусть сияют их полые счеты, - грянут в них трубы содружества лжи, трупами щелкнет жестянкою стрелок синильная смерть...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
