Нет, не скажу, что расстался с ним без сожаления. Он был само благородство.
Из дневника Его Светлости
14 октября
Проснулся после третьей кряду беспокойной ночи, и мой желудок определенно был не в порядке. Этим утром собирался нанести визит моему садовнику, мистеру Сноу, который, как я слышал, тяжело болен, но, взглянув на свет божий через окно, я увидел, что ветер так и срывает листья с деревьев, а барометр на башне Восточного Крыла грозит новыми потрясениями. Принял решение остаться дома — по крайней мере, пока не кончится дождь. Раскопал чистый хлопчатобумажный платок и пропитал его лавандовым маслом. Запросил по трубе новостей о моих трикотажных носках, но, не получив ответа, отправился вниз по лестнице, как номад в тапках, узнать, что происходит.
Наконец разыскав миссис Пледжер в прачечной, заполненной клубами пара; с закатанными по локоть рукавами она приступала к груде мокрого белья. Она кивнула в мою сторону, но продолжала возиться с тряпками. Оказалось, что сегодняшний день отведен на стирку постельного белья, и через пару секунд я смог как следует оценить явившуюся мне картину трудолюбия. Горячая вода плескала через края каменных раковин, мыльная пена бушевала и носилась повсюду. Пронзительный аромат мыла внушительно действовал на глаза и нос. Мокрые простыни свисали с деревянных перекладин, от которых тянулась к потолку целая сет веревок и балок; и при виде этого громадного пространства, заполненного мокрым полотном, и бурной активности внизу мне захотелось думать, что я забрел на борт какой-то многомачтовой яхты, попавшей в ужасный шторм.
Четыре девушки помогали миссис Пледжер с бельем, и, поскольку в моей привычке то и дело забывать имена ее подчиненных (кажется, они все время приходят и уходят, или вдруг оказываются в положении), ей пришлось представить нас. Таким образом, я узнал, что в настоящее время в доме трудятся, по крайней мере, «две Энни, да Анна, да Сара», и, пока они продолжали упорно оттирать и полоскать, я прислонился к одной из огромных раковин и беззвучно повторял их имена, чувствуя, что фраза эта странным образом успокаивает.
Поскольку все полностью погрузились в свои занятия, я был в изрядной степени предоставлен самому себе и, чтобы скоротать время, принялся глазеть в оставленную на время раковину, наблюдая на остывающей поверхности воды тихое крушение мыльных пузырьков. Очень занимательно. То, что вначале было мягко шипящим пенным блином, меняло свою форму по мере того, как иссякала мыльная пена. Я обнаружил, что если немного постараться и призвать на помощь фантазию, то можно разглядеть, как эта пена принимает форму острва Британия — то был совершенно белый детина, будто присыпанный свежевыпавшим снегом. Шотландия была его угловатой шляпой, пальцы его ног торчали из Пензанса, в Уэльсе был живот, а вокруг Лондона — мягкое место. Меня порядком обрадовало это маленькое открытие, хотя, если честно, сложно сказать, что было на самом деле и что додумал я сам.
Ну а пузырьки продолжали лопаться, и мой пенный Альбион исправно растягивался и сокращался, пока я не заметил, что он, по сути, перевоплотился в — да! — Итальянский Сапог с высоким каблуком. Британия становится Италией — какая путаница могла бы из этого выйти! Интересно, какая бы у нас была погода? И какой язык? Пожалуй, всем нам пришлось бы говорить на латыни. (Amo, amas, amat…)[2] Прекрасно!
Я все еще предавался счастливым раздумьям в таком роде, когда центр Италии неожиданно разошелся и полуостров, только что казавшийся таким цельным, раскололся на четыре или пять маленьких островков. Что ж, вот это был удар, и мне пришлось здорово напрячь воображение, чтобы выдумать другой порт приписки (с географией у меня всегда были нелады). Япония, возможно, или Филиппины. Надо было торопиться... острова сжимались, как льдинки на солнце. Я еще успел навести резкость на последний архипелаг из пены, но видение возникло лишь на миг, и секундой позже оно замерцало и исчезло, не оставив после себя ничего, кроме унылой лужи грязной воды, словно какой-то водный апокалипсис взял свое.
Весь процесс, как оказалось, совершенно меня вымотал. Тем не менее я был готов закатать рукава и предложить свою помощь, полагая, что мне весьма понравилось бы напенить собственных пузырьков. Однако миссис Пледжер категорично заявила, что они с девушками лучше справятся сами, так что я тихо поплелся в угол и постарался занять себя, как мог.
Глядя, как из простыней выколачивают грязь, вспомнил теорию, которую лелеял в последнее время. Теорию, с которой, как я теперь понимаю, миссис Пледжер знакомить не стоило. А именно: не может ли, случайно, плохой ночной сон как-то оставлять свои следы на простынях? Возможно, остатки меланхолии, которые ткань каким-то образом впитывает. Не правдоподобно ли, продолжал я, что и спал-то я в последнее время так беспокойно, потому что ранее, потея, напитал простыни своим дурным самочувствием, которое потом под действием тепла моего тела вновь обрело силу.
Сразу было видно, что мои семена упали на самую что ни на есть каменистую почву. Я признаю, что теория необычная и несколько недоработанная. Но миссис Пледжер никогда не относилась к прогрессивной мысли сколько-нибудь серьезно. Ее длинные тонкие губы стали еще длиннее и тоньше — в сущности, стали не больше, чем трещинкой. Она заполнила свою необъятную грудь, опустошила ее одним великим вздохом, а затем вернулась к своей борьбе с кучей белья.
И все-таки, уходя, я попросил ее, чтобы одна из девушек обязательно сняла простыню с моей кровати и отдраила ее особенно безжалостно.
Показания мистера Гримшоу
Дело шло к закату, когда я получил указания приготовить карету для Его Светлости, чтобы отвезти его и камердинера Клемента с визитом к старому мистеру Сноу. Этот день накрепко засел в моей памяти ввиду того, что наша дорога обратно впервые должна была пройти под землей и все, конечно, волновались по этому поводу. Ну, я подогнал карету к парадному входу и сидел, глядя, как садится солнце, да жуя табак. И вот я сидел, жевал и ждал, чем занимаюсь, как мне кажется, полжизни.
Так вот, было бы нечестно, если бы я не взял и не сказал прямо и откровенно, насколько этот здоровый дом нагонял на меня тоску одним своим видом, да притом не раз и не два, да так, что я вдруг принимался ерзать на своем сиденье, а я вообще-то не из беспокойных. Эта громадина вся в наростах — как по мне, полное уродство, — повсюду шпили и башни, и крыша постоянно просит ремонта. Спору нет, домина большой, внушительный. Гора камня, и кто знает, сколько в ней окон. Но я бы не назвал его приятным. Совсем. Мне он никогда не казался особо веселым жилищем.
В давние времена, говорят, дом был монастырем, где множество монахов ползали в рубищах и лопали одни орехи. Именно они построили первые подземные ходы, опасаясь... так... правильно ли будет сказать, ребят Генриха Восьмого? Ну, чьи бы это ни были ребята, они были вполне грозными, чтобы напуганные монахи вырыли спасательные тоннели. Два или три, кажется, и здорово узкие, и в случае чего, они бежали и выскакивали из-под земли где-то в лесу.
И вот, просидел я там, сдается мне, обычные четверть часа, когда они, наконец, вышли... Его Светлость в своей знаменитой бобровой шапке и Клемент следом за ним. Его Светлость всегда казался человеком угловатым, с его бородкой клинышком и пронзительными голубыми глазами. Мне он постоянно напоминал вязанку хвороста — весь из локтей, костяшек и коленей. Вообще говоря, Клемент всегда сопровождал Его Светлость в подобных поездках, и из них двоих получалась любопытная пара, если учесть, что Клемент такой большой и тихий, а Его Светлость такой маленький и болтает без умолку.
Я бы еще сказал, с вашего позволения, что, хотя сам я всегда очень любил лошадей, по моему разумению, Его Светлость перегнул палку, когда дал им собственное кладбище. Я воспитан в христианской вере, и, по-моему, есть в этом что-то нечестивое. Я думаю, их следует отправлять на живодерню и прибирать обычным способом. Не нужны им надгробья с именами, цитатами из поэзии и так далее.
Иногда, как было в тот вечер, когда уже почти стемнело и мы покидали поместье через Лошадиное Кладбище, мой разум принимается выдумывать распоследние мерзости про все эти лошадиные трупы, которые там погребены. После мыслей об усталых старых клячах, гниющих под землей, внутри у меня, в конце концов, становится как-то совсем кисло. Приходится стискивать вожжи покрепче и понукать моих живых лошадок, дабы бежали еще живей.
Из дневника Его Светлости
15 октября
Казалось, старая миссис Сноу глядит на меня сквозь очки целую вечность. Она все еще не издала ни звука, так сосредоточенно разглядывала меня, стоя в темноте на пороге собственного дома. Ее правая рука крепко вцепилась в шпингалет, как будто я мог быть грабителем, а он — маленьким пистолетом, и, пока молчание становилось глубже, я чувствовал, как тепло коттеджа тихо сочится вокруг меня, утекая в ночь.
