Несколько очень долгих мгновений мессир Бернардоне исподлобья разглядывал добычу, ради обладания которой вчера так рисковал. Медленным, размашистым жестом выплеснул приготовленный состав в камин, полыхнувший розовыми и зеленоватыми языками пламени. Обогнул стол, поднял задвинутый в угол тяжелый глиняный кувшин, наклонил над первой попавшейся кружкой. Из широкого горлышка прозрачной струйкой полилась вода — как он убедился, попробовав, обычная горьковатая вода из ручьев графства Редэ. Двигаясь все также неторопливо, Франческо взял с подоконника деревянный кубок, наполнил его и подержал в руках, смотря в окно и беззвучно шевеля губами. К полудню развиднелось, кое-где в облачных небесах даже проглянула светлая осенняя синева.
* * *
Когда итальянец вернулся в комнату, Мак-Лауд слегка повернул голову и с еле различимым отголоском прежней иронии сообщил:
— Сперва он меня отругал, потом задумал отравить. Френсис, ты никогда не думал податься в проповедники? Ручаюсь, ты имел бы большой успех. Девицы приходили бы толпами, только бы послушать, сколь яростно ты бичуешь чужие грехи.
— Говорят, в монастырях слишком много соблазнов, — Франческо заставил себя улыбнуться. — Сделайте мне одолжение, выпейте. Вреда это вам не принесет. Помочь или сами справитесь?
— Дай сюда, — скривившись, Дугал поднял здоровую руку, взял принесенную чашу и двумя быстрыми глотками осушил ее, пролив несколько капель на подушки. Сморщился и кашлянул: — Ты чего туда намешал, горе-врачеватель? Горькая, как полынь…
— Зато польза будет, — уверенно заявил итальянец. Слегка наклонившись вперед, он поймал взгляд Мак-Лауда: — Послушайте, что я вам скажу, мессир. Вас обманули. Вернее, вы сами себя обманываете. Ренн — скверное место, оно не подходит вам, а вы не подходите ему. Просто кто-то очень желает залучить вас сюда и превратить в одного из замковых стражей. Но это — ложь. Ложь от первого до последнего слова. Здешние господа настолько увязли в паутине из фальшивых слов, что не способны вымолвить не словечка правды. Если отыщется кто-нибудь, способный сдернуть маски с их лиц, я уверен, под ними будет пустота. Да, они способны устрашать и очаровывать… но в их душах зияет пустота, как в тех золотых идолах, которым молились язычники.
— Умник, — чуть слышно хмыкнул кельт. С первого дня знакомства его искренне восхитило умение Франческо нанизывать слова, точно бусины в четках, да так, что сказанному хотелось безоговорочно верить и записать на пергаменте, чтобы и другие люди подивились. Мальчишку из купеческого семейства снедало постоянное желание узнавать что-то новое, подолгу размышлять над услышанным и делать совершенно неожиданные умозаключения. Мак-Лауд ничуть не удивился, узнав, что Френсис умеет читать, и, говоря по правде, он разделял мнение Изабель о том, что настоящее место юнца — на университетской скамье. Чтобы ввергнуть Френсиса в нешуточное смущение, достаточно было во всеуслышание похвалить проворство его разума — или его внешность. И в том, и в другом случае юнец терялся, краснел, отводил глаза и начинал бормотать что-то неразборчивое. Скотту доставляло несказанное удовольствие поддразнивать попутчика, однако в глубине души он относился к Френсису, как к Божьему чуду, мираклю навроде единорога, радуги после дождя или редкой красочности рассвета. Ими можно и нужно любоваться издалека, не пытаясь прикоснуться или удержать. В грубых, неосторожных руках волшебство погибнет, рассеявшись песком и до срока скрывшись за вратами Рая.
Однако на сей раз в словах Френсиса крылась правда. Неприглядная, редко кому нужная, уродливая правда. Темные глаза под вьющейся челкой видели истину в чужих душах. Парень родился с этим умением — как птица, вылупляясь из яйца, знает дорогу, по которой ей предстоит осенью лететь с Гебридов в Египет, а весной возвращаться из Александрии в долины Лоуленда. Опасный талант. Опасный для окружающих, вдвойне и втройне опасный для наделенного им человека. Особенно если этот человек слишком молод и честен.
Странное ощущение. Возникшее после того, как он рискнул отведать состряпанного Френсисом якобы лекарственного отвара. На миг кельту стало холодно, так холодно и пронзительно-одиноко, как не бывало никогда прежде в жизни. Потом отпустило, даже дергающая ноющая боль в сломанном запястье утихомирилась, сделавшись досадной, но терпимой. И неудержимо захотелось говорить. Рассказать хоть одной живой душе о том, что случилось ночью в холмах неподалеку от реки Од.
— Френсис, послушай меня… Просто выслушай.
— Конечно, — с готовностью кивнул Франческо. — Я слушаю. И, чтобы вы не сказали, это не пойдет дальше меня. Обещаю.
Единственным признаком того, что мессир Дугал изрядно взволнован, стал усилившийся тягучий акцент уроженца Севера, из-за чего отдельные слова порой сливались в единое целое. Если б не это, Франческо счел бы, что ему рассказывают произошедшую некогда или выдуманную страшную историю, и ужаснулся бы услышанному. Он сидел, вжав голову в плечи и оцепенело внимая тому, как кельт, глядя в потолок, монотонно и равнодушно описывает подробности своей охоты на волкодлака — и то, что случилось потом, в неверном свете охотничьей луны.
— Я всегда знал, со мной малость неладно, — с невыразительной интонацией завершил повествование Мак-Лауд. — У меня какой-то изъян в душе. Я люблю женщин, мне хорошо с ними, а им — со мной. Иногда я сплю с мужчинами — порой по взаимному согласию, порой — в оплату за полученные сведения. Знаю — это грех, но мне… честно говоря, мне все равно. Хуже всего, когда порой на меня находит. Я становлюсь как течная сука, причем безумная сука… вчера это закончилось тем, что меня угораздило лечь под Зверя. Теперь ты понимаешь, отчего я сказал, что останусь здесь? Отлежусь… и пойду к нему. Или сигану с южной стены — авось, все-таки повезет и я размозжу себе голову. Он не просто затолкал мне в задницу свое копье — это бы я пережил и забыл, не он первый, не он последний. Он пометил меня. Я принадлежу ему, Френсис. Мне стыдно… но я сам навлек на себя беду.
— Не смейте так говорить! — звонкий голос молодого человека сорвался на отчаянный ребячий фальцет. — Не смейте больше так говорить и думать, слышите? Не смейте превращать себя в немую вещь! Никто в этом мире не властен над вами, над вашей душой, кроме Господа, и никакому Зверю не дано это изменить! — кельт с изумлением заметил, что глаза Френсиса блестят от ярости и подступивших слез. — Не верьте им и не клевещите на себя. Пожалуйста, не покидайте нас, — его тон стал умоляющим.
Резкое, порывистое движение, почти падение вперед. Руки, обвившиеся вокруг шеи. Неловкое, испуганное прикосновение мягких, по-девичьи нежных губ к другим, разбитым, потрескавшимся и сочащимся кровью. Сладкое, чистое и горячее дыхание, распахнутые темные глазища, затуманенные собственным страхом и чужой болью. Только будучи семнадцати лет от роду, можно очертя голову кинуться в бой с незнаемым, сразиться с тьмой, веря, что одержишь победу. Десять лет назад он был до смешного, до зеркального отражения в неверной речной глади похож на этого мальчишку. Десять лет, ставших бездонной пропастью, разделившей юношу, еще недавно бывшего ребенком, и мужчину, чей возраст неумолимо приближается к тридцати зимам и закату.
— Френсис, не сходи с ума, — не мальчишка, но мужчина лишился рассудка. Поднятая здоровая рука, вместо того, чтобы оттолкнуть, крепче прижимает вздрагивающее тело к себе, пальцы запутываются в густых темных кудряшках. Губы встречаются вновь, прикипая, не в силах расстаться, из ссадин течет кровь, сладость мешается с солью… Фата, призрачное наваждение рушится в тот миг, когда в забытьи Дугал пытается вскинуть вторую руку — и шипит сквозь зубы от яростного всплеска боли в сломанном запястье. — Не дури. Не порти себе жизнь, влезая в чужие свары. Френсис, глупец, ты слышишь, что тебе говорят?
— Кто бы рассуждал о глупости, — пушистые локоны, щекочущие кожу, сбивчивый шепот у самого уха. — Да только не человек, всерьез решивший покончить с собой. Я не позволю вам этого сделать. Не позволю, и все, — попытка возразить пресекается новым поцелуем, долгим и влажным, с медленным, боязливым слиянием языков. — Я хочу, чтобы вы жили. Чтобы стали таким же, как прежде. Вы нужны нам. Нужны этому миру. Не знаю, хватит ли у меня сил одолеть Зверя, о котором вы толкуете, но я… я люблю вас.
— А как же Бланка? — успевает выдохнуть Мак-Лауд в миг краткой передышки. Темные брови юнца сходятся на переносице. Франческо не способен оставить заданный вопрос без ответа, он должен разъяснить свои чувства так, чтобы не оставалось места двусмысленности или недоговоренности.
— Бьянка… — теплые пальцы бережно гладят лицо, спускаются ниже, касаясь выступов ключиц и впадины между ними. — Монна Бьянка — женщина. Да, я мечтаю о ней, она снится мне… Она желанна и недосягаема, она моя королева и моя госпожа. Вы — нечто иное. Когда я рядом с вами, я начинаю понимать, что ощущают и о чем думают влюбленные девушки. Почему их глаза светятся неземным отблеском, почему они выглядят слегка безумными и совершают глупости, которых никогда бы не натворили, будучи в здравом рассудке. Я хочу… — дрожащие ресницы опускаются, гладкая доселе речь комкается, остается только отважное, как брошенный вызов, и одновременно смущенное: — Я так хочу…
