Приближаясь к пароходу, мы услышали страшные ругательства на французском языке с примесью арабского, и вскоре открыли особу, изрыгавшую их: она стояла над грудой разбросанных вещей и, увидя нашего проводника, который робко жался за нами, вскинулась на него.
Ясно было, что француз был здесь распорядителем. – Где наши вещи? – спросил я его.
– До ваших мне вещей! Сейчас будет индийская почта; ступайте скорее, не то пароход отойдет без вас; вещи после найдете.
Не доставало только того, чтобы пароход, назначенный, собственно, для моего переезда, отправился без меня! Впрочем, чего доброго: слово, индийская почта, имеет здесь магическое действие, и не мудрено, если для ее парохода прогонят наш из пристани. Англичане и здесь умели поставить себя на твердую ногу.
А дождь все шел. Я уже заботился не о вещах, а о том, куда бы приютить самого себя на ночь: в каютах все было занято; я опять к французу, который одной ногой стоял на сходах парохода, приказывая отваливать, но на этот раз предъявил ему права свои.
– Послушайте, – сказал он дружелюбно, узнавши, что пароход был в моем распоряжении, – тут никто не признает прав другого; сила все берет. Ступайте в любую комнату, прикрикните построже на тех, кто ее занял, в случае нужды, погрозите кулаком, так они увидят, что вы точно имеете право и очистят для вас комнату.
Ну, подумал я, тут видно порядки другого рода: дай испытаю средств француза, и попытка на первый раз удалась совершенно.
Пароход уже давно несся, по египетскому обычаю, сломя шею, спотыкаясь беспрестанно на мели и не редко задевая за берега. Было за полночь, но я не мог уснуть. Мысль, что я на Ниле, боготворимом некогда Ниле, которого неразгаданные простыми смертными таинства, жрецы Египта передали грекам, а те, преобразив их по своему обыкновению в поэтические образы, завещали нам, – эта мысль не давала мне покоя. Мечты детства бились в груди моей; увы! этим мечтам, которых не в силах была задушить мятежная жизнь, суждено было разрушиться самим собой, при виде нагой существенности.
Я поднялся до солнечного восхода. Нил тек тихо, величаво. Мы уже вышли из розетской его ветви, и Нил был в полной широте своей, почти вдвое шире Невы, как она у Исакиевского моста. Берега пологи, унылы; ряды пальм стоят единообразно, как частокол, отороченный иглами. Если где и мелькнет из-за них деревня, то такая, что лучше бы ее вовсе было не видно. Вдали тянется гряда гор, темная, избитая, нагая, полузанесенная песком. Так вот этот Нил! – подумал я. Впрочем, есть предметы, как и лица, в которые чем более всматриваешься, чем более изучаешь их, тем более находишь красоты и глубокого значения. Может быть таков и Нил, и уже без сомнения не везде одинаков, на пространстве слишком трех тысяч верст, которые мы проследим с вами, читатель, если у вас достанет на то терпения, вы, – в покойных креслах, в прохладной комнате, и даже в постели, я – то на воде, то на верблюде, то пешком, то на осле: в зной 45 градусов по Реомюру, но все-таки мне не хуже вашего: я буду видеть живую природу, вы будете читать мертвое слово.
Мы с намерением прошли молчаньем гигантские работы устройства шлюзов на Ниле, у соединения рукавов его; они требуют подробного и продолжительного исследования и мы займемся ими на обратном пути. Здесь, кстати, заметить, с какой легкостью и самоубеждением путешественники произносят приговор о людях и вещах. Князь Пюклер-Мускау, выписывает из сочинения Клот-бея (разумеется, не упоминая о нем) описание проекта шлюзов на Ниле инженера Линан-бея, утверждая, что работы производятся под надзором его. Клот-бей был прав, потому что в то время, когда печаталась его книга, работы действительно производились Линан-беем и по его плану; но когда путешествовал в Египете Пюклер-Мускау, тогда эти работы были брошены и принят новый проект Мюжо, основанный на других началах, и определявший для устройства шлюзов другое место.
Поздно вечером, того же дня, мы пристали у дворца Ибрагим-паши. Вид на Каир, утопавший в сумерках и яркой зелени садов – живописен. Мы переночевали на пароходе и на другой день утром отправились в город.
Каир остается теперь единственным типическим городом магометанского востока, не нынешнего востока, пресмыкающегося в невежестве или рабстве, но прежнего, времен его славы, времен калифов. Посмотрите, как хороша, величава во всей изящной простоте своей эта мечеть, как легки, воздушны, грациозны минареты! Высоко встают они от земли и будто собственною волею стремятся один за другим все выше и выше в небо; не успеешь следить за ними, не успеешь уловить их взором; а эти резные, точеные балконы, обвитые, словно кружевом, тоненькою решеткою, а окна филиграновой работы, в которых вполне разыгралась фантазия востока, а улицы, крытые где полотном, где деревом: в них и в самый полдень вы защищены от солнца; а ночью, ночью как таинственны эти улицы! Веришь, что приключения тысячи и одной ночи могли в них случаться. Да, Каир сильно поражает на первый раз путешественника, настроенного к чудесному, утомленного единообразным видом городов нашей положительной Европы. Но, увы! Мечети и минареты разрушаются, никем не поддерживаемые; дома ломают, чтобы расширить улицы, или поставить, вместо старых, другие, в левантском вкусе, составляющем безобразную смесь европейской и восточной архитектуры. Может быть, от этого, Каир и выигрывает в одном отношении, хотя, конечно, не столько как Александрия, увлекшая его своим примером, – Александрия, которая из грязной деревушки превратилась в обширный полуевропейский город, но уже конечно не выигрывает ни в отношении архитектуры, ни в отношении поэзии. Скажут, кто нынче об этом думает? Нужно одно полезное, существенное, положительное: правильные, широкие улицы дают простор воздуху, облегчают сообщение, приучают к порядку, – замечание очень благоразумное; но ужели вы думаете, что и прежде не рассуждали также благоразумно, и что люди, еще носившие в душе воспоминание о беспредельных пустынях, не заботились о просторе? Дело в том, что на этих широких, открытых улицах вас сожжет полуденное солнце; вот чего очень благоразумно избегали все города юга средних времен, устраивая у домов висячие балконы, которые составляют род кровли над улицами. Простор любили арабы, простор в доме, расписанном, разрисованном арабесками, раззолоченном, простор на широком дворе, устланном мозаикой, застланном густою зеленью виноградников и фиг, прохлажденном вечно бьющим фонтаном: тут может быть и не было нашего комфорта; но была роскошь, нега, пища фантазии, удручаемой житейской заботой. Как бы то ни было, дело в том, что единственный, вполне сохранившийся памятник чисто арабской архитектуры, скоро исчезнет, и дети наши уже принуждены будут изучать ее в рисунках и преданиях.
С напряженным любопытством смотрел я по сторонам: мне казалось, что этот город, столь отличный от других городов, должен и жить иной жизнью, что дух калифов, хотя скорбный и унылый, однако все еще покровительствующий любимому городу, витает над ним: кругом пестро, но вяло; нищета и бедность выказываются острыми углами из под старого, шитого золотом бурнуса…
Засмотревшись вокруг себя, я совсем было наткнулся на странную чету: один – в лохмотьях, безобразный; он колотил в бубен, что было силы, припрыгивая в такт; другой – почти нагой, ревел благим матом.
– Что это такое? – спросил я своего проводника – драгомана.
– Фантазия.
– Что такое?
– Фантазия, – повторил он презрительным тоном, кидая две-три пары на простертый перед нами бубен. – Пускай будет и фантазия, подумал я и последовал его примеру.
Между тем, дикие звуки другой музыки неслись прямо на нас, приближаясь, и мы опять поспешили посторониться, чтобы дать место процессии: впереди шел целый оркестр оглушительной турецкой музыки; за ним, под тяжелым балдахином, поддерживаемым несколькими дюжими носильщиками, двигалось медленно, очень медленно, что-то ведомое, или, правильнее, тащимое, совсем закрытое, совсем незримое, походившее на вешалку, на которой в беспорядке нагромождены всякого рода дорогие материи; затем шла толпа народа, шли какие-то крикуны, и, наконец, на изукрашенной богатой сбруей лошади, ехал, весь убранный в парчу, мальчик лет шести; за ним опять валил народ, опять шум и крик.
– Что это такое? – спросил я.
– Фантазия, – отвечал самодовольно драгоман, продолжая с любопытством глядеть на процессию.
При слове фантазия, я опять было вынул деньги, как человек, понимающий в чем дело, но драгоман отрицательно покачал головой.
– Да что же это наконец такое, ваша фантазия?
– Известное дело – фантазия! – отвечал он тоном глубокого убеждения. Нечего делать, надо было ожидать другого случая или другого человека, который мог бы мне объяснить каирскую фантазию.
– Ее поведут по всему городу, – говорил драгоман, продолжая путь и не обращаясь ко мне.
– Фантазию?
