Я ей не скажу. Это мой секрет.
Я гашу огонь. И не собираюсь отвечать на сестрины вопросы, пусть себе бурчит.
— Твой чай.
Это ритуал. Каждое утро я говорю ей: «Твой чай», и Жоржетта прекращает допрос.
Она не спешит. Я жду с кастрюлькой в руке. Ее чайный пакетик всегда заливаю водой я.
Газовая колонка выключилась. Я залпом пью чай. Толкаю кружку на середину стола, а дверь ванной открывается. Вытирать со стола не буду, иначе «не уложусь». Бегом под душ.
Ффффуууу… Совсем не хочется снимать халат. И заходить в ванную не хочется! Холодно! А надо поторапливаться. Мы принимаем душ по очереди, и время расписано по минутам.
Я глубоко вдыхаю два-три раза. Быстренько раздеваюсь и пускаю горячую воду.
Еще неизвестно, пойдет ли горячая!
Затыкаю слив в ванной: если душ не работает, хоть ногам будет тепло.
Ванна у нас сидячая. Совсем маленькая. Вода поднимается быстро. Опять горячая не идет.
— Мама! Я не могу! То слишком горячо, то слишком холодно!
— Я же тебе показывала! Сначала поворачиваешь до упора, потом убавляешь потихоньку!
Как же достал меня этот душ!
Мне так и не удалось отрегулировать смеситель. Выхожу, стуча зубами, кутаюсь в полотенце. Коринна стоит в коридоре перед зеркалом. Сооружает «конский хвост». Еще минут пятнадцать она будет укладывать челку.
Коринна не выйдет из дому, если челка лежит не так, как ей нравится. Каждый день она завивает ее двумя пальцами. Чтобы волосы лежали надо лбом ровным мостиком.
— Ты уже достаточно съела, хватит.
Я слышу мамин голос, она обращается к Жоржетте.
Та сует в рот последнее печенье и бежит в ванную, оставив стол «как есть».
Наша мама всегда скажет что-нибудь такое, чего никто больше так не скажет.
Коринна завтракает после душа.
— Мам, мне так хорошо?
— Да. Только не заправляй футболку в брюки.
— У-у! Мне не идет, когда футболка не заправлена!
— А я тебе говорю, только невоспитанные девочки заправляют футболку в брюки!
Как будто Коринна не знала, что наша мама ничего не смыслит в моде. Послушать ее, так надо одеваться не как нравится, а наоборот.
— Сибилла! Ах ты, грязнуля! Смотри, какой свинарник оставила на столе!
— Отстань! — огрызаюсь я, правда, негромко.
Но мама услышала.
Она откладывает свои хозяйственные причиндалы: сейчас что-то будет. Я еще рот не успела закрыть после «отстань», как она надвигается на меня.
— Что ты сказала?
Если моя мама собралась выйти из себя — туши свет. Вот интересно: она-то, если решит выйти из себя — сразу выходит. Как будто ей давно этого хотелось. Везет же некоторым, а я все делаю не вовремя.
Она уже стоит у самого моего лица. Вплотную. Так стоит, что видно: не сдвинется ни на миллиметр. У нее злые глаза, глаза-ножи. Я изо всех сил пытаюсь выдержать ее стальной взгляд.
— Что ты сказала? — повторяет она.
Я не отвечаю. Начинаю часто моргать. Чувствую: вот сейчас. Сейчас я схлопочу.
Нет, заколебалась…
— Уух… Рука чешется…
Мамины глаза смягчились. Пронесло.
— Смотри у меня! Договоришься! Завтра за это подметешь в комнате сестры. Нет, надо же… Отстань… Слыханное ли дело…
Она уходит, а я еще несколько секунд отхожу от пережитого. Уж лучше подметать — и завтра, и послезавтра.
Когда мы забываем о времени, будильник призывает нас к порядку. Он начинает играть дребезжащую музыку, от которой больно ушам. Это значит 7:45, пора выходить.
Мама стоит у открытой двери.
— Сибилла, сделай милость, вернись сегодня с косами.
— Я не виновата, они сами расплетаются, когда я играю.
Жоржетта хихикает.
— Коринна, бифштексы разогревай десять минут. Я сегодня не успею забежать в обед, сдаю баланс.
Коринна кивает. На нее можно положиться. Мама работает далеко от дома, но каждый день в обед она бегом взбирается на склон Круа-Русс,[2] чтобы мы не ели в школьной столовой.
Мы выходим из квартиры. Мама поворачивает ключ в двери.
У соседа снизу лязгают замки. Пять замков отпираются один за другим. Наш сосед баррикадируется в своей круа-русской квартире. Мы спешим, чтобы не встречаться с ним. Мама делает вид, будто ничего не происходит, но прибавляет шагу. На ходу она торопливо убирает в сумку ключи. Мы припускаем бегом, чтобы миновать его дверь, пока он не вышел. Но поздно. Всегда бывает поздно. Каждый раз мы не успеваем улизнуть: дверь открывается. И нечего не стоит надеяться, что он спустится раньше. Он нас поджидает.
Мне кажется, мсье Онетт подслушивает у двери. Мама замедляет шаг, когда он выходит из своей квартиры. Ему не надо знать, что она его избегает. Мы тоже тормозим. Нашу маму ждет неприятная встреча, и мы замираем втроем на одной ступеньке. Жоржетта стоит с полузакрытыми глазами. Что-то бормочет слишком низким для своих лет голосом. Она не понимает, что происходит, но ей это не нравится. А я — если бы мне разрешили, я бы пнула соседа ногой под коленки. Он отворачивается — три девчонки его раздражают. Любопытные и глупые глаза соседа смотрят на маму. Не любит он эту женщину, у которой явно не все ладно в жизни. Мсье Онетт вообще не любит людей, у которых есть дети. Ему очень не нравится эта безмужняя женщина. И еще меньше нравится итальянская фамилия на двери этажом выше. Пахнет от этой одинокой женщины чуть ли не нуждой, и мсье Онетта от этого запаха с души воротит. Тошнит мсье Онетта при виде трех девчонок из квартиры сверху и их замордованной матери с такими черными, такими кудрявыми волосами.
— Добрый день, мсье Онетт.
Маме не с руки выказывать соседу свою неприязнь. За стенами своей квартиры наша мама вообще тихая.
— Дб'день, — отвечает сосед сквозь зубы.
Ему-то как раз с руки выказывать свое превосходство.
Мама оглядывается на нас. Любой шорох, любой выдох возьмут на заметку, и это будет очко не в ее пользу. Ступенька за ступенькой. Мы спускаемся, будто подражаем старушкам, которые ходят как неживые.
Как же мне хочется обернуться и крикнуть соседу: «Отстаньте от нас!» Ух, я бы ему высказала, что, если он не любит детей, так и дети его тоже не любят. Крикнула бы ему прямо в рожу, что он, с толстым животом и на коротких ножках, — вылитый боров. А мы свиней терпеть не можем!
Вовсе не из вежливости мсье Онетт пропускает маму вперед. Просто ему удобней, чтобы Анна Ди Баджо шла впереди него, а не сзади.
Мсье Онетту удалось несколько минут держать себя в руках. Он больше не может. Его шумный вдох — как выдох наоборот.
— Слушайте, ваши девчонки что, в бабушах ходят?
Его голос гулко разносится по лестничной клетке. Мама застывает одной ногой на ступеньке. Чада тоже тормозят и дружно оборачиваются.
Когда мсье Онетт скажет свое слово, для нас станет на одно «нельзя» больше.
Мама как-то съежилась перед соседом, а он стоит, прямой как кол, двумя ногами на одной ступеньке.
— В чем? — переспрашивает мама.
Мсье Онетт злится: что это за женщина, не понимает, о чем ей говорят.
— Тапки! Я тут встретил Бутенов… Они жалуются… И не они одни… Постоянный шум.
Мало того, что кричат, еще и топочут — это уже слишком.
Так, мне теперь нельзя стаптывать задники, придется надевать тапочки как следует.
Он поджимает свои дряблые губы. Его жена тоже нас ненавидит. Делает вид, будто нас вообще нет. Даже если мы придерживаем перед ней дверь!
— Если Бутенам мои девочки мешают спать, они сами мне об этом скажут, не так ли?
Уф! Напряжение отпускает. Нашу маму не запугаешь! Он не знает, что сказать!
Мы гордимся нашей мамой. Можно спускаться дальше, только тихонько. В наш кондуит не запишут новую жалобу соседа.
Мы внизу. Мсье Онетта и след простыл. Он не желает дышать одним с нами воздухом.
Наша четверка расстается у почтовых ящиков — их целых двести.
— До вечера.
— До вечера.
— До вечера.
— До вечера.
Я выхожу на улицу первой, за мной Жоржетта. Мы летим стрелой к склону Круа-Русс. Коринна в прошлом году поступила в коллеж. У нее теперь нет учителя. И учительницы нет. У нее — преподаватели.
Мы с Жоржеттой ходим в школу имени Виктора Гюго. Она находится у подножия склона, по которому я сейчас сбегу на четвертой скорости.
Жоржетте тоже хочется так быстро бежать.
— Жожо, не бегай! Ты помнишь, что мама сказала?
Жоржетта у нас «недотепа». Мне-то хоть говори, хоть не говори. Я все равно делаю по-своему.
Коринна и Жоржетта целуются на прощание. А я распускаю на бегу косы.
— Мама не велела тебе распускать!
Но я уже далеко.
* * *
— Хоть одну! Ну хоть одну мне заплети!
Я умоляю старшую сестру, а она от меня бегает. Коринна ушла на свою половину и сидит там. Как она шарахнулась, когда увидела мое разбитое лицо!
