Грант быстро шагнул ко мне, сжав свои огромные кулачищи, но, забыв про кандалы, рухнул на колени.
– Эх, сержант! – упрекнул я его. – Вечно у вас, лихих ребят-диверсантов, что-то неладно. Хоть бы звание уважали...
Я вскарабкался на старый орудийный лафет. Сквозь незаделанные бойницы дождь беспрепятственно лил внутрь струями. Я достал свой непромокаемый портсигар, закурил и перебросил сокровище вниз Хагену.
Отсюда открывался поистине величественный вид. В ясный день можно было бы увидеть остров Гернси – на горизонте, в тридцати пяти милях к северо-востоку, – в ясный день, но не в такое утро. А на северо-западе, милях в ста за проливом, был берег Корнуолла и мыс Лизард, откуда все и началось. Четыре дня назад. Невероятно...
Глава 1Богатейший из богатых
Берег под особняком на утесе в двух милях от мыса Лизард был опутан паутиной ржавеющей колючей проволоки; щит возле бегущей вниз по берегу тропки предупреждал о минах.
Теперь все это походило на пустую угрозу. Сержант береговой обороны, в том далеком 1940 году отвечавший за укрепления на здешнем участке, вряд ли предполагал, что это местечко на побережье, облюбованное рыболовами, будет так быстро и скоро приведено в оборонную негодность.
Благодаря этому я сумел в то славное апрельское утро поплавать вдоль белого песчаного пляжа. Стояла небывалая для весны теплынь; война для меня уже почти закончилась. Доплыв до выступа скалы, я выбрался из воды и решил немного отдохнуть.
Мэри в соломенной шляпе сидела на берегу за мольбертом и рисовала. В десятый раз она выписывала на холсте мыс, однако каждый раз полагала, что он выглядит не так, как прежде; просто у нее менялось настроение. Она оторвалась от мольберта, отыскала взглядом меня в море и помахала. В ответ я тоже махнул рукой, нырнул в воду и поплыл к берегу.
Она поджидала меня с полотенцем в одной руке и пиратским украшением – моей наглазной повязкой – в другой. Долго проработав медсестрой, она успела привыкнуть к уродливому шраму на моем лице, но знала, что мне очень неприятно, когда его видят другие.
Я обтерся, натянул повязку и сказал с улыбкой:
– Просто отлично! Тебе тоже надо попробовать искупаться.
– Нет уж, спасибо. Разве что в июле. Пойду приготовлю что-нибудь на обед, Оуэн. Долго не задерживайся.
Она чмокнула меня в лоб и пошла; я смотрел, как она проходит через колючую проволоку, поднимается по тропе, и во мне возникло щемящее чувство нежности и перебивающей его вины.
Познакомились мы еще до войны, студентами. Когда меня позже доставили в военный госпиталь в Суррее, изуродованного и обессилевшего от многомесячных инъекций наркотиков, то первое, что я увидел, придя в себя, было ее лицо. Муж Мэри, штурман бомбардировщика, погиб во время налета на Дрезден. Когда я выписался из госпиталя, мы соединились и жили вместе вот уже три месяца.
Я неторопливо оделся и подошел к мольберту. На этот раз она сделала только эскиз, но хорошо, чертовски хорошо. Я взял уголек и попытался добавить пару штрихов, однако без успеха. Там, где требуется уловить перспективу, два глаза лучше, чем один, и хотя я приспособился ко многому, но в художники уже не годился.
Я лег на песок, подложив руки под голову, прищурил свой единственный глаз, чтобы лучше видеть вдаль, и стал смотреть, как гагара, камнем упав с неба, совершила точное приземление на выступе утеса.
Все вокруг было невероятно мирным: шум моря, крики чаек, медленно проплывающее белое облако. Кто я такой? Оуэн Морган, бывший художник... или вроде того. Романист?.. Очень может быть. Поэт?.. Сомнительно. Солдат, ночной бродяга, наемник, головорез. Как посмотреть – все правда. Что я делаю здесь, в этом приятном заброшенном уголке, где один день плавно и легко переходит в другой, а раскаты за горизонтом – лишь гром, а не орудийная канонада?
Должно быть, я задремал, но ненадолго. Пронзительный крик чайки снова вернул меня к жизни. Я проснулся мгновенно – привычка, выработанная необходимостью, – и поднялся на ноги. Не поторопись я, Мэри стала бы меня искать, обед бы подгорел, да и вообще случилась бы беда.
Я прошел сквозь колючую проволоку и поднялся по тропе, глядя под ноги. Я уже приближался к предупредительному щиту, как вдруг услышал голос:
– Эй, там, внизу!
Я взглянул вверх, щурясь от солнца, и увидел американского армейского офицера, стоящего на гребне холма, хотя с того места, где я стоял, да еще из-за солнца, бившего в глаза, было невозможно ни разглядеть лицо, ни угадать звание.
– На два слова, – сказал он.
То была не просьба, а приказ – приказной тон, которым говорят американцы из Бостона и Новой Англии, тамошние спесивые аристократы, потомки первопоселенцев, тех, что, толпясь на борту «Мэйфлауэра», отпихивали один другого, стремясь первыми ступить на новую землю. Ни сам этот тип, ни его голос мне не понравились, и я не счел нужным ответить.
Он снова заговорил, и в его голосе сквозило крайнее раздражение:
– Я ищу полковника Моргана. В доме мне сказали, что он на берегу. Не видели его?
Вспоминая сейчас эту встречу, я могу найти для этого типа любые оправдания. Он видел перед собой невысокого, загорелого, давно не бритого человека в старом синем рыбацком свитере, одноглазого и с золотой серьгой в левом ухе. Эту чертову серьгу я носил по настоянию Джека Трелони, хозяина гостиницы «Королевские руки», что на дороге в Фалмут. Джек искренне полагал, что от нее мое зрение улучшится, и в один памятный вечер проколол мочку моего уха вязальной спицей, проглотив для верного глаза полбутылки довоенного шотландского виски.
Человек стал спускаться. Когда он приблизился настолько, что солнце уже не мешало мне смотреть, я разглядел, что он по званию майор, а также награды: крест «За выдающиеся заслуги» и Серебряная Звезда в обрамлении дубовых листьев могли означать многое. Как кто-то однажды заметил: лишь тот, кто награжден, знает, чего стоит награда, да еще могут догадываться об этом те, кто был с ним в одном бою. С другой стороны, когда человек подошел еще ближе и стали видны его погоны, я понял, что он рейнджер, то есть из разведывательно-диверсионного подразделения, а я раньше слышал, что разница между ними и нашими коммандос невелика.
– Так вы видели его? – терпеливо, но настойчиво повторил он свой вопрос.
Он был просто прелесть: этакий американец девяностых годов, попавший за границу и пытающийся втолковать что-то тупому мужичью, совсем как в романах Генри Джеймса.
– Да уж прямо и не знаю, что бы такое ответить, – сказал я с приличным случаю корнуоллским акцентом.
– Можно бы и пояснее, а?
Грубый шотландский голос прозвучал так же неожиданно, как появилась ладонь, обхватившая мое плечо и развернувшая меня в противоположную сторону. Это был еще один рейнджер, на этот раз старший сержант, отчего его шотландский акцент становился еще более интригующим. У него было грубое скуластое лицо и тяжелый взгляд; глаза казались распухшими от шрама, выдававшего заправского бойца. Не приведи Бог встретиться с таким человеком на рассвете прелестного апрельского утра...
– А ну-ка, парень, давай еще раз, только пояснее, – прорычал он, тряхнув меня, словно крысу.
Славный, крепкий парень, как раз такой, какие нужны для ночного штурма или десанта на плацдарм под огнем; но ведь и я выжил, уцелел, проведя пять лет в мире, которого он никогда не знал. В мире, где сила – это еще не все и мужество – еще не все. Где приход каждого нового дня – чудо. Где выживаешь главным образом потому, что не думаешь о том, выживешь ты или нет.
Я ухватился за руку, которая меня держала, изогнулся так, как учил меня тренер-японец в старом деревенском доме в графстве Суррей весной 1940 года, и швырнул сержанта через бедро. Скатившись футов на двадцать вниз, он угодил в куст можжевельника.
Я взглянул на майора и с легкой улыбкой сказал:
– Он допустил ошибку. Не позволяйте ему совершить еще одну.
Озадаченный майор пристально посмотрел на меня, затем что-то блеснуло в его взгляде. Он что-то понял, но прежде чем успел раскрыть рот, сержант ринулся на меня снизу, как раненый зверь. Когда он был от меня в шести футах, я выхватил из кармана свою старую финку с пружинным лезвием, которую добыл в Бретани на втором году войны.
Послышался зловещий щелчок, и лезвие выскочило из рукоятки. Он застыл на месте, затем, пригнувшись, начал подходить ближе.
– Грант, ни с места! Это приказ! – твердо бросил ему майор.
Грант продолжал стоять пригнувшись, испепеляя меня разъяренным взглядом, готовый убить, как вдруг донесся другой голос, высокий и чистый:
– Оуэн, Бога ради, что там происходит?
Вниз по тропе спешил человек, которому было за шестьдесят, седоволосый, с продолговатым, не слишком красивым лицом и в очках в стальной оправе. На нем был старый плащ, в руке зонтик, и всем своим видом он напоминал прочно укоренившийся в представлении людей образ оксфордского профессора. Им он как раз и был тогда, когда мы познакомились, хотя с той золотой поры таланты его на упомянутом поприще уже поугасли.
