— Народ не знает, что за заводским начальством стоят полиция, губернатор и министры, и сам… царь…
— А вы знаете?
— На митинге слышал.
— А там говорят, что надо их всех смести? — эта мысль показалась Ивану так проста, что он обрадованно повторил: — Конечно, надо так и сделать! Только — куда их деть?
Учитель, растягивая слова, отрицательно покачал головой:
— Я тебе не говорил, что их надо смести… я даже этого не думал, я не борец… нет… Об этот орешек многие зубы пообломали…
Учитель снял со стены гитару, перебрал струны, тихонько запел:
Соловьем залетнымЮность пролетела,Волной в непогодуРадость прошумела…
В дрожащем голосе была тоска.
Иван подумал о Наденьке.
Образ ее давно сложился: высокая, с открытыми черными глазами, Джемма из «Овода».
Сердце Ивана сжалось от предчувствия большой радости, которая уже сейчас порой охватывала его и которую он не мог понять.
…На курсах в парте Иван нашел листок, прочитал и еще раз прочитал. Почему-то он решил, что этот листок запретный, и быстро оглянулся. За ним следил Юрий Чекин, соученик, белобрысый, с тонким носом. Стараясь не показать волнения, Иван спрятал листок в карман и улыбнулся. Юрий тоже улыбнулся ему.
После уроков они вышли вместе.
Юрий спросил:
— Погуляем? Забегу домой, кусок в зубы и — айда! И тебе принесу… — Голос его сорвался, дал петуха.
Снег лежал у изгородей, прилип к крышам домов, серел в канавах. Дышалось легко, Юрий, не таясь, громко сказал:
— Ты прочитал сегодня о том, что три дня назад в Петербурге царь расстрелял мирную демонстрацию рабочих…
— Это все правда?
— Так говорится в листовке…
Словно наяву Иван увидел надежду и мольбу в глазах людей. Люди несли хоругви. Матери поднимали на руках детей. А их убили.
Юрий продолжал:
— Это случилось 9 января. 9 января — навеки день позора царя. Давай размножим эту листовку. Надо много таких листовок… — онемевшее от мороза лицо Чекина было багрово.
— Откуда этот листок в парту ко мне попал? — недоумевал Иван.
— От партии социал-демократов, — гордо ответил Юрий.
Иван, чтобы не показать своего невежества, не спросил, что это за партия. Он понимал, что слова листовки — справедливые слова, и предложил:
— Пойдем ко мне и сразу начнем переписывать.
Уединившись в комнате Ивана, они до полуночи размножали листовку. Чувство отваги переполняло обоих.
Теперь ежедневно друзья бродили по городу и где-нибудь обязательно наталкивались на толпу рабочих, перед которыми какие-то люди рассказывали о приказе царя стрелять в мирную демонстрацию, о том, что необходимо требовать от заводчиков восьмичасового рабочего дня, повышения заработной платы. Ивану казалось, что они говорят так смело только потому, что прочитали их листок. Юноши весело переглядывались. А увидя на заборе свежую листовку, снимали ее, прятались в комнатке Ивана, переписывали, а ночью расклеивали на заборах.
Листовки не всегда были понятны Ивану. То призывали к восстанию. Иван вспомнил Верхотурье, Кликун-Камень, который отражал кандальный звон, вспоминал арестанта со вдавленным лбом, которому отдал сапоги, и уверенно выводил: «Долой самодержавие!», «Долой царское правительство!» А то вдруг листовки звали всех к примирению: «Довольно крови!» Эти листовки были написаны каллиграфически, от руки. И также казались ему правильными. Но как прогнать царя без крови? «Небось уцепится за трон, с места не сдвинуть. А жандармы убивать рабочих пойдут…»
От противоречий кружилась голова. Иван стыдился своего невежества.
…По-весеннему грело солнце, пробуравливало сугробы. Плотно слежавшийся снег подтаивал и снизу, кое-где сверкали первые лужицы. Голые деревья качались под ветром. Слышался крик птиц над бурой, словно вспотевшей, землей.
Где-то здесь недалеко, в Мотовилихе, сейчас идут митинги, открывают людям глаза. Трудно разобраться Ивану в том, что слышал он. Одни выступали за союз рабочих с крестьянством в революции, другие — против этого союза и вообще против власти пролетариата, за мир с либеральной буржуазией. Находились люди, которые и на митингах выкрикивали лозунги листовок «Довольно крови!». Их называли меньшевиками.
Иван исхудал и вытянулся. Кирилл Петрович как-то сказал:
— Много занимаетесь с Юрием… Тебе, Ванюша, надо больше быть на воздухе, больше спать… — Кирилл Петрович вздохнул. — А у меня забота. Наденька прибегала… Ее муж снова пьет… И плачет она, бедная, плачет!
Иван рассмеялся:
— А вы знаете, Кирилл Петрович, что здесь сейчас идет забастовка в железнодорожных мастерских?
— Еще бы мне не знать? По всему городу митинги! Но какое отношение это имеет к тебе? Тебе надо учиться!
Кирилл Петрович сердился. Иван не мог сдержать смеха: да, конечно, все эти митинги и забастовки не имеют к нему, Ивану Малышеву, никакого отношения! Да знал бы Кирилл Петрович о той радости, какую испытывал Иван, сидя по вечерам а своей комнате и выводя четким почерком призывные слова обращений к железнодорожникам! Это он вместе с ними требовал восьмичасового рабочего дня, повышения заработной платы, вежливого обращения с людьми!
— Не сердитесь, Кирилл Петрович, на мой смех! Я иду спать. Уроки я выучил!
— Дай мне слово, что по ночам не будешь заниматься, мальчик.
— Вот этого слова я не дам! — вознегодовал тот. — Так много интересных книг! Не успеешь за жизнь их прочитать! — Иван заметил, что его ответ понравился учителю.
Иван долго лежал в постели, вперив глаза в потолок. Образ черноволосой Наденьки плыл перед ним. Отеческая забота Кирилла Петровича о ней волновала. «Хороший он… Надо мне непременно с ней познакомиться, она старше и поможет во всем разобраться. Но как могла она смириться со своим пьяницей?»
III
Кама вскрылась и смятенно хлестала желтыми волнами, прибивая к берегам щепу, какие-то доски, целые бревна. Майское небо лило на землю тепло. С зазеленевших улиц не хотелось уходить. Даже Кирилл Петрович чаще покидал дом, тщательнее брил дряблые щеки и одевался. Весна!
Раз, уходя из дома, учитель важно предупредил:
— Иду к одному коллеге. Будем знакомиться с уставом союза учителей… Мечтаем создать свой союз в Перми. Вернусь часа через два.
Через два часа Кирилл Петрович не вернулся. Не вернулся он и утром на другой день.
В тревоге Иван направился в училище. Однако уроков не было. Учащиеся бродили по классам, не понимая, в чем дело. Никто из учителей не показывался.
Кто-то рассказал, что накануне учителя просили губернатора разрешить им собрание. Тот отказал. Здание, где собирались учителя, оцепила полиция. Только утром они могли выйти и пробиться к дому губернатора. К ним присоединилась большая группа рабочих.
Иван бросился на улицу.
Учителя ходили по городу, распевая торжественно и слаженно:
Отречемся от старого мира!Отряхнем его прах с наших ног!
Они несли плакаты: «Долой самодержавие!»
Кирилл Петрович шел в первых рядах, без головного убора, седые кудри развевались, пиджак был распахнут. Увидев Ивана, он крикнул возбужденно:
— С победой, мальчик!
Видимо, губернатор разрешил им собраться!
Только ночью, идя с Кириллом Петровичем к дому, Иван узнал, что собрание так и не разрешили и что учителя протестовали не все.
— Вот когда все поднимутся… все вместе, тогда всего добьются! — задумчиво произнес Иван и добавил: — Борьба за общее счастье — вот что главное в жизни.
— Что ты? О чем?
Иван радостно глядел на учителя, улыбался и молчал.
Дома, стоя у стены, Кирилл Петрович начал читать стихи, покачиваясь, разрубая руками воздух. Голос гудел сильно и резко. Комнату, казалось, заполнили некрасовские мужики с котомками, пустившиеся на поиски счастливого человека, строившие железную дорогу:
Да не робей, за отчизну любезнуюВынес достаточно русский народ…. . . . . . . . . . . . . . .Вынесет все — и широкую, яснуюГрудью дорогу проложит себе.
Год назад эти стихи казались Ивану простыми. Теперь же в них была для него сила, помогающая борьбе.
— Поэзия! — учитель неловко улыбнулся: — Поэзия — это любовь к страдающему, обиженному человеку… — Кирилл Петрович пробежал по комнате, напевая:
Вихри враждебные веют над нами…
На другой день, вернувшись с курсов, Иван увидел учителя сидевшим у окна в пальто, в шапке, в калошах на старых ботинках…
— Ждете Наденьку? — спросил Иван.
— Жду ареста, — строго и гордо ответил тот. — Ночью полиция начала выдергивать людей, которые участвовали в учительском протесте… Я готов, раз я участвовал, я готов… — внезапно голос Кирилла Петровича пал до шепота: — Но если без меня придет Наденька, ты, молодой человек, успокой ее. Скажи, что я пострадал за правое дело… — глаза его увлажнились.
