Я: Какого страха?
ОН: Не сделать. Не добиться – не доплыть, не дойти. Из всех перечерканных, недоплывших к тебе зверей, Господи, можно я буду тоже неосторожным, вельможным дожем, обожающим лебедей?
Я: Это… чьё?
ОН: Моё. Еще в четырнадцать баловался. Я думал страх это, но не страх, просто ненависть. К себе.
Я: За что?
ОН: За слабость. Или не так – за то, что хорош недостаточно.
Я: Для чего?
ОН: Для всего. Для всего, что должен бы делать.
Я: А что должны бы?
И тут я прочувствовал взгляд его на меня, как на идиота.
Всей кожей прочувствовал.
ОН: Может, мне в прелюбодеянии покаяться?
Что значит «может»?
Кэт, почему с ним всё не как у людей!
Да что ж это такое!
Что ж это за исповедь… чертова!
Отправить бы его домой, сказать – думать надо о грехах своих, раскаяться надо прежде, но…
Я: Если ты в нем раскаиваешься искренне и горячо…
ОН: Не раскаиваюсь. И Норе все равно.
Да что ж это за брак такой!
Я: Она… не любит тебя?
ОН: Я тоже так думал. Давно. Но любит, насколько рыбки любят… да, ладно, это я уже себе вру, чтоб совесть облегчить – любит. Так любит, что даже над карпьей природой своей работать готова.
Я: Так, может, ей не все равно?
ОН: Да видела она эту Лайзу, она насекомое это каблучком раздавит, не моргнет. Не в Лайзе дело. За прелюбодеяние я не раскаиваюсь, вот за не-прелюбодеяние мне перед женой нехорошо… Но все пройдет. Бесполезно, да, в прелюбодеянии тогда каяться?
Я: Бесполезно.
Помолчали.
Я только сейчас заметил, как исповедальня пахла деревом.
Хорошая исповедальня.
ОН: Ладно, я тогда лучше поеду.
Поднялся.
Кабинку обошел, занавеску мне отодвинул.
Смотрит.
ОН: Патер, вы находите меня красивым?
Господи.
ОН: Вы что? Вам нехорошо?
Я: Я… но почему?
ОН: Что? Похотливые человечки! Если я вас о красоте статуи Давида голого спрошу, вы что, тоже в яблоки упадете? Стыдно вам, священнику, так реагировать.
Я: Я… это вообще не дело! Молодой человек! Так не исповедуются. Исповедоваться надо раскаявшись, о всех грехах заранее помолившись, а не так – вы что думаете, вы рыбу на рынке покупаете – ну-ка быстро, прощения мне тут отвалил, килограмма на три…
ОН: Так, отставить. Встал, вышел. Вы что разорались? Если вас вопрос о красоте смущает, и вы не способны нормально исповедь провести, не надо мне тут лекции читать, как я к чему готовиться должен. Если у вас сознание такое развращенное, что в вопросе «красив ли я» вы секс слышите, то не надо это недовольством мелочным вуалировать.
Я: Вы… вы мне будете говорить, как я исповедовать должен?
ОН: Вы глухой, патер? Я вам говорю, что мысли о гейском сексе не должны вам в голову лезть, когда вас о красоте спрашивают.
Я: Что?! Вы! Да вы себя видели? Вы шторку вот таким жестом одергиваете, вот так зависаете, глаза бесстыжим образом на меня поднимаете и спрашиваете, с соблазняющей серьезностью спрашиваете – «красив ли я?».
ОН: С соблазня… что?! Да вы гей!
Кэт, я дышал, как мог, чтоб спокойнее. Считал. А он ведь не ушел. Стоял, наблюдал, и прямо поклясться могу – смеялись у него зрачки. Смеялись, бесстыжие!
Я: Зачем вы спрашиваете тогда? Зачем вопросы такие людям задают?
ОН: Вы серьезно полагаете, что я мечтаю затащить старого, костлявого, лысеющего, лошадинолицего англичанина к себе в кровать? Да вас от камамбера не отличить – и на лицо, и по запаху.
И вот, Кэт, что оскорбительнее – когда за гея считают, или вот так отчитывают? Отчего ж я тупой такой, так долго слова подбираю… Я ж потом за весь вечер столько подходящего, умного столько придумал, а тогда только и ляпнул:
Я: Да что вам надо?
ОН: Рассказать кое-что хотел. Не дрочите, не гейское. Но времени уже нет. На кофе заеду. Может быть.
И пошел.
Но обернулся – и на всю церковь, поганец:
ОН: А подобные вкусы свои скрывать надо. Я вас уже арестовать должен. За одни мысли такие – треугольник на грудь и в концлагерь. Тише, патер, такими делами заниматься надо. Тише.
Святые угодники!
Кэтти,
Он пришел на кофе.
Господь сохранил. Я уже на собрание собирался, все переживал, что опаздываю и до комендантского часа не успею. Все взял почти, как стук – требовательный такой – в дверь. Точно не паства. Кто там? Гестапо. Открывайте. Глупо да, а все равно у меня от этого сердце в уши, как у зайца. Открыл. Солдаты ввалились. Пошли мои клетушки осматривать. Методично так – тут прикладом постучали, там, открывайте, говорят. Все шкафы, кровать… бац, тайник нашли – настучали прикладами-то. Открывайте. А я как открою, там же постель. Хорошо, Цацика забрали, но постель там. Открыл. А не открыл бы, так они мне что – стену бы проломили и точка.
Кэт, не пойму, страшно так почему. Ведь не должно бы. Весь испотелся. А они на тайник глянули – ни вопроса не задали, дальше пошли. Он, вообще, на шкаф походит или на гроб, но ведь кто в гробу одеяльце хранит? Промолчали. У входа встали. Тут он вошел. Все в том же пиджачишке, с коробкой в руках.
ОН: Ночи, патер. Как поживаете?
Я: Божьей помощью.
ОН: Немощно, значит. Кофе? Дела?
Я: А?
ОН: Присядьте. Джон, я, знаете, нервный из-за работы. Мне крайне не нравится, когда люди не собраны и тупят. My worst pet peeves, I can’t help to freak out on people not answering my questions and people saying “hein?”. If there were an instruction for a safe interaction with me – it would be amazingly simple: don’t go silent when asked something and don’t act like you have a bloody attention disorder. Are we clear about it?
Я: Yes, sir.
И говорил он это с теплейшей улыбкой.
Страшно.
ОН: Вы хороши в кофе? Вообще, откуда у вас кофе-то… Конрад, будьте добры.
Отдал пакет какому-то детине.
Тот прошагал на кухню.
ОН: Ведите в зал.
Сели на кресла.
ОН: Вам до сих пор некомфортно? Так, не молчать.
Я: Да.
ОН: Почему?
Я: Потому что у меня по квартире ходят люди в окованных сапогах…
ОН: И вскрывают тайники.
Я: Да. Нет! Это…
ОН: Шкаф с одеяльцем. За досками. С крошками на одеяле.
Главное, не выдать остальных.
ОН: Ой, пошлые человечки! Вы что там сидите к пыткам готовитесь? Еврея прятали или цыгана?
Я: Никого я не прятал.
ОН: Собаку держали.
Я: Да.
ОН: Породы какой?
Я: А такая… вот это… дворняжка.
ОН: Какой вы нацист, евреев и цыган дворнягами обзывать! Что, съели?
Я: Кого?
ОН: Собаку.
Я: Отдал.
ОН: Зря. Собака такое животное, дом охраняет. У попа была собака, он ее любил, она съела кусок мяса, он ее убил, на могиле написал… я держал троих евреев, одного не удержал. Прекращайте сидеть в состоянии шока.
Встал.
ОН: Какая у вас холодрыга! Не двигаешься – вымерзаешь.
Я: Пиджак у вас тоненький.
ОН: Нравится? Мне тоже. Я долго такой польский искал, чтоб не выделяться. Ханс! Плащ мне принесите.
А под пиджаком водолазка из кашемира.
Часы с гербом.
ОН: Нравятся? Эти фамильные. Но я хочу себе еще у Вашерона заказать – эсесовские. Патер, будете карпом сидеть… досидитесь.
А что мне делать?
Я: Вы признаний ждете?
ОН: Невыносимые человечки! Гостеприимства. Это ваш дом или мой, что вы в углу, как сурок, зажались? Кто так гостей встречает?
Я: Гости, извините, не вламываются…
ОН: Так, давайте без эго… без вашего унтерменшства… что у вас в жизни вообще происходит кроме меня… ну и ваших евреев? Вы на коленях благодарить должны, что я такое оживление в вашу жизнь вношу, радоваться – что-то интересное происходит, а вы… вы как все недолюди – хомяком сидите. С мордочкой-камамбером.
Я: Интересный способ добиваться гостеприимства…
ОН: А что делать? Вам, дебилам, не пояснять, где вы дебилы, так только печи вами тогда и кормить. А печи тоже не железные. У них свой потолок. Всех не скормишь.
Я: А вы бы всех и скормили, без потолка-то…
ОН: Не знаю. А вы?
Тишина.
ОН: Эй, это я не риторически спрашиваю. Нагрянь сюда партизаны, сдали бы меня им? Или в ваш тайничок, на крошки упрятали?
Неправильно! Все неправильно!
Я: Зачем вы приходили в церковь?
ОН: Люблю. Церкви меня успокаивают. Дева Мария у вас замечательная. В некоторых соборах, я б прямо жил. Знаете, вероятно, из меня вышел бы неплохой священник, есть у меня даже ощущение, что я им был. В детстве я право не знал, кого предпочесть – Медузу Горгону из павильона или Деву Марию из фамильной часовни. Это было огромной дилеммой, пока до меня не дошло, что можно любить обеих. И что обе по сути – одно лицо. А я вам печеньки принес. Всякие разные. Марципановые. Шоколадные. Карамельные. Но марципановые – самое счастье, правда?
Я: Вы сладости любите?
ОН: Не знаю. Как говорила Мари, девка одна из Парижа, я люблю на них подрочить. Не подумайте, похотливый вы хомячок, не в прямом смысле. Я люблю, когда они стоят красиво, пахнут, когда их готовят и весь нижний этаж, как корж, пряностями пропитывается. Люблю, как накрывают. Историю люблю – откуда какая сладость. Вот про мясо мне знать как-то неинтересно. Я его не люблю, а вы?
Я: У меня нет таких интенсивных… реакций на еду.
ОН: Ужас. У вас даже такого нет. На что вы вообще тогда интенсивно реагируете?
