Если мы поймем разницу между жизнью во всемирной сети и вне ее, то сможем оставаться нейтральными и извлекать пользу и удовольствие в обоих случаях. Это вовсе не сизифов труд. Изменения появились сразу после того, как я взялся за написание книги. Когда-то я был абсолютным пленником электронной почты, но потом незаметно для себя начал все реже заглядывать в почтовый ящик и сейчас смотрю туда не чаще трех раз в день. Выходя из дома, я стал чаще забывать мобильный телефон. Обсуждая эту книгу с друзьями, я обнаружил, что они пытаются действовать так же.
Конечно, это делали не все. Некоторые были буквально оскорблены моей попыткой соскочить с технологической иглы. И это прекрасно. В конце концов, не все же считают это проблемой, которую надо срочно решать. Не каждый ощущает удушающую тяжесть этого явления. Но для тех, кто все понимает, необходима отдушина, глоток свежего воздуха, какая-то реакция, облегчающая жизнь. Возможно, думал я, вооружившись мнением ведущих мировых экспертов и хотя бы минимальной решимостью, мы сможем защитить ранимую часть нашей психики.
Таким образом, нельзя сказать, что эта книга целиком основана на критике технологий. Новые технологии порождают поразительные аббревиатуры, ускоряющие жизнь, и занимаются этим еще со времен наших предков, которые, глядя на свои обнаженные тела, думали: наверное, мы способны на что-то большее. Колесо, презерватив, космическая станция стоимостью 150 миллиардов долларов – все эти орудия и инструменты есть блистательные примеры расширения пределов нашей воли. Изобретенные нами приспособления укорачивают дистанцию между проблемой (это животное не хочет быть съеденным) и ее решением (а прихлопнем-ка его дубиной). Наше желание взять в руки инструмент – это доброе и, более того, вполне естественное побуждение. А тех, кто сомневается, что всякое технологическое развитие делает нас счастливее и умнее, можно считать наследниками луддитов[16]. Попробуйте заговорить о всепроникающем господстве технологий в каком-нибудь более серьезном диалоге, чем болтовня в кафе, и вас быстро обвинят в «панических настроениях». Это выражение употребляют, когда хотят утвердить непреложный моральный императив: «нельзя поддаваться панике».
Технологии сами по себе находятся вне моральных и нравственных категорий. Они не злы и не добры, но опасны и любимы. Это та опасность, в которую мы влюблены уже многие тысячелетия. Но мы редко вспоминаем о том, что, например, цель человеческих отношений может выходить за рамки эффективной передачи информации. (Если в ближайшие годы мы уничтожим сами себя, то произойдет это не из-за недостатка коммуникации, а скорее от неспособности к более утонченным способам общения.) Тем не менее преданность коммуникации, при которой технологии являются посредниками – то есть неуемное стремление сделать жизнь максимально открытой, – очень часто ошеломляет и оглушает нас самих.
Рассмотрим нашу неуемную страсть к онлайновой активности. К 2012 году человечество посылало запросы в Google более чем по триллиону раз в год (на 146 языках!). Каждый день люди отправляют друг другу 144 миллиарда электронных писем. В 2013 году мы ежедневно ставили лайки 4,5 миллиарда сообщений в Facebook. (Правда, в том же Facebook нет возможности высказать кому-то свое неудовольствие [dislike].) Каждую минуту мы загружали сто часов видео на YouTube. А каждую секунду – 637 фотографий в Instagram. Содержание нашего многогранного сетевого существования приняло такие монументальные формы, что мы не можем отмахнуться от него, как от какого-то незначительного дополнения к реальной жизни.
Головокружительная быстрота, с которой цифровые технологии охватывают мир, вызывает оторопь: за прошедшее десятилетие количество пользователей интернета возросло на 566 процентов. По некоторым подсчетам, в сети сейчас находится до 40 процентов населения земного шара. Общественно-бытовая среда воспитывает массовое поведение – половина пользователей интернета общаются с друзьями и родственниками в Facebook, при этом американцы делают это в 59 процентах случаев (а студенты колледжей – в 93 процентах). Я не пользуюсь Facebook и поэтому не знаю, как обстоят дела в отношении таких исключительно важных вещей, как свадьба, переезд, рождение и смерть. В Малайзии, где родилась Линда, о которой шла речь в прологе, Facebook популярен у 70 процентов пользователей интернета (не в последнюю очередь благодаря дешевизне такого общения).
Масса времени, посвящаемого электронным устройствам, означает, что мы отрываем его от других аспектов нашей жизни. Мы утешаемся тем, что, отвлекаясь на телефон или планшет, заглядывая в электронную почту или YouTube, тратим всего лишь секунды. Но подсчитано: в 2012 году американцы ежемесячно расходовали на соединение с интернетом 520 миллиардов драгоценных минут. Этот показатель превысил показатели предыдущего года более чем на 100 миллиардов минут.
Надо помнить: это не просто количественное раздувание того, что было прежде. Подобно письменности, часам и печатному станку, интернет и клан его верных оруженосцев весьма неразборчивы в изменениях правил игры по ходу самой игры. Интернет не просто обогащает наш жизненный опыт, он им становится. Об этом рассказала в интервью New York Times специалист по физиологии синапсов[17], профессор Оксфордского университета Сьюзен Гринфилд:
Автомобиль или самолет позволяет вам путешествовать быстрее и на более дальние расстояния. Меня беспокоит то, что современные технологии перестали быть средством и начинают превращаться в цель. [Интернет] становится целью в себе и для себя.
Но как нам описать эту цель? Как выясняется, большая часть нашей изобретательности проистекает из стремления. А затем воплощает в жизнь желание прибрать к рукам окружающий мир. Открытие магнетизма привело к созданию компаса, благодаря которому стали возможны дальние морские путешествия. Изобретение Джеймсом Уаттом[18] в 1765 году современной паровой машины сократило расстояния. Телеграф, трансатлантический кабель и телефон затянули петлю аркана, который приближает к нам голоса наших возлюбленных, товарищей и поставщиков новостей. Подвижные картинки, появившиеся в конце XIX века, запечатлели образы мира и явили их взору восхищенной публики, сидевшей в темноте зрительного зала.
Мы втиснули мир в нашу короткую и маленькую жизнь. Но, как всегда, в давке появляются жертвы.
* * *
В романе Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери» (действие которого происходит в 1482 году, во времена короля Людовика XI, когда во Франции появилось книгопечатание) есть эпизод: архидьякон Клод Фролло смотрит на первую печатную книгу с восхищением и одновременно возмущается ее качеством. Стоя возле собора Парижской Богоматери и глядя на его стены, он говорит: Ceci tuera cela («Одно убьет другое»). Как может книга убить собор? Здесь имеет место синекдоха[19]: печатный станок (привод демократии, помощник Мартина Лютера) убьет католическую церковь. Если понимать это высказывание еще буквальнее, то можно сказать, что печатная книга – более гибкое средство передачи смыслов, чем великие архитектурные деяния (такие как собор Парижской Богоматери), которые стояли веками и тысячелетиями, как «величественные автографы рода человеческого». Печатное слово разрушает не только устоявшуюся иерархию передачи информации, но и способ познания священного и, как казалось, недоступного простому человеку. Конечно, Гюго (роман был опубликован в 1831 году) мог сделать Фролло провидцем, каковым едва ли мог быть честный парижанин XV века.
Однако пребывание в гуще событий вызывает своеобразную слепоту. Поэтому детали текущего момента, подобного моменту изобретения книгопечатания, остаются для нас отчасти неведомыми. Но мы твердо знаем: каждая новая технология – это предложение улучшить какие-то аспекты нашей жизни. Значит, она неизбежно предлагает нам отказаться от других ее аспектов. То, от чего мы рады отказаться (например, от гибели от черной смерти[20]), запоминается легче, чем вещи, которые мы хотели бы сохранить (размеренную сельскую жизнь, часы утренней праздности). Чем больше я думаю о временах Гутенберга, тем чаще задаюсь вопросом: от чего он отвлек людей? Каково было тогда это чувство мистической потери, которое постоянно сопровождает нас на пути прогресса? Я продолжал продвигаться назад, к потере ощущения одиночества.
Прошло всего два десятка лет после начала распространения интернета, а мы уже утратили всякую надежду видеть нашу тогдашнюю жизнь так же ясно, как Гюго видел жизнь Клода Фролло. Для писателя, который будет творить в 2350 году, определяющие черты нашего времени окажутся очевидными (они будут выкристаллизованы силой редукции исторического рассуждения). А последствия эмиграции в страну интернета, несомненно, будут включать какие-то побочные результаты, о которых мы пока даже не догадываемся и не способны их предсказать. Определенно, мы, блуждая среди обломков нашей взорванной реальности, не можем перечислить все, чего коснулся и что запятнал интернет. Но остановитесь на Таймс-сквер, посмотрите на свой айпад, а потом на здание редакции New York Times (где за последние годы сократили сотни рабочих мест), и вы сможете с полным правом повторить: Ceci tuera cela. Самоуверенный историк будущего, вероятно, сможет нарисовать отчетливую картину революции сегодняшнего дня. Но мы, живущие сегодня и находящиеся по обе стороны водораздела поколений, знаем то, чего этот историк никогда не поймет: каково это – жить «до».
