— Хотите курить? — спросила женщина, щурясь от дыма. — Могу предложить только дамские. Годится?
Сергей Порфирьевич молча кивнул и торопливо вытянул из пачки длинную сиреневую сигаретку.
— Можете сказать, что с вами произошло? Хотя бы коротко?
Женщина говорила медленно, точно нарочито растягивая слова. Смотрела на него пристально, в упор, но взгляд её словно обтекал его со всех сторон и уходил дальше, неведомо куда.
— С чего я вам должен что-то рассказывать? Кто вы вообще такая?
Он опасливо и неприязненно взирал на сидевшую рядом с ним женщину, будто именно она была повинна в этом немыслимом временно́м зигзаге, располосовавшем мир. Женщина, однако, смотрела на него без раздражения и насмешки, а лишь со спокойным участием.
— Да еще нашатырка эта, — с гримасою отвращения продолжал Сергей Порфирьевич. — Откуда она вообще взялась-то?
— Нашатырка — это моих рук дело, — женщина беззвучно рассмеялась. — Мне показалось, вам плохо. Аптечный киоск рядом. Вот так. А вы — постарайтесь понять: то, о чем вы не желаете вспоминать, о чем не хотите говорить, это не бред, не кошмарный сон, не сумасшествие. Это — было. И это есть. Уж поверьте, я ведь тоже прошла через это. Не желаете говорить? Ладно, скажу я. Сегодня где-то около одиннадцати дня вы возвращались из командировки и на полной скорости влетели в грузовую фуру компании «Орфей». Так?!
— Нет, не так. Не говорите ерунды! Ну да, там была какая-то фура. Но если бы я влетел, как вы выразились, я бы тут с вами не сидел.
— Влетели, влетели. И именно потому вы тут со мной сидите.
— Чушь!.. Кстати… А откуда вы знаете про фуру? Кто вам рассказал?
— Так вы и рассказали, — женщина вдруг тихо рассмеялась. — Ужель забыли? Ну там, в мотеле. А ведь как вопрошали-то: увидимся ли мы ещё? Вот и свиделись…
— Линда?!
II
Веретено Ананке
Однажды увидеть в зеркале совершенно чужое лицо.
Не знаю, что может быть страшнее…
Персиваль Ллойд Вернон
Линда
Линда? Пожалуй, можно и так.
Мой отец, извечный и тайный битломан, поначалу хотел назвать меня Полиной, в честь давнего кумира, Пола Маккартни. Однако Полиной, как оказалось, звали также и его первую школьную любовь, и мама была в курсе. Так что стала я, во избежание всяческих недопониманий, Линдой. Однако папа порой, когда мы были одни, называл меня Полина. А ещё — Леди Мадонна… Отец был кумиром. Добрым, веселым и надежным. Как раскидистое дерево. А мама — тенью его. Зыбкой и неверной…
(Линда. Сейчас это имя — как желтовато-бурый растопыренный кленовый листок в старой зачитанной книжке. Книжка истлела, рассыпалась, и уж не вспомнить, о чем была она, та книжка. А листок остался. Дрожать на ветру полупрозрачными капиллярными прожилками на изощренно тонком черенке. Бессмысленный, ненужный, изживший себя. Однако единственный, и потому живой… Линда. Имя. Звонкое, но тягучее, как расплавленный колокольчик. Как летний ливень. Как льняная лента. Как ленивая Лета. Лин-да.)
Сначала была — жизнь. И там, в той жизни, у меня имелось всё то, что позволяло с жизнерадостной, смешливой беспечностью взирать в день грядущий. Весело и немного нахально. И отчего-то именно очевидная, неотступная, трепещущая эфемерность жизни порождала уверенность в его неизменной надежности. Состоятельный, восторженно обожающий папа, завистливые, но беззлобные подружки, славненькая такая фигурка, на которую — я чуяла спиною — оборачивались на улице мужчины всех возрастов, глуповатый, зато красивый, как божий херувим, муж, за которого я вышла на третьем курсе мединститута, ибо залетела после первого же сентиментального соития в новогоднем отеле. Порой мне кажется, если б у меня хватило рассудка понять, что нельзя так бездумно перенасыщаться счастьем, этим радужным, веселящим газом, многое могло бы быть иначе. Ведь будь оно так, я бы заметила тёмные круги под глазами отца, странные, долгие исчезновения мамы, непонятные телефонные звонки, после которых папа подолгу курил на балконе, что в доме прочно завис приторный дух лекарств, а также то, что супруг мой любимый нигде не работал и не помышлял. Да и много ещё, много чего.
«Ну что, Леди Мадонна, ты ведь уже, кажется, вполне…» — сказал отец, когда какие-то неулыбчивые, неуклюжие люди унесли его, сидящего на стуле, прямо со стулом, — к лифту. Да, вообразите, почему-то прямо со стулом. Он не договорил, что именно — вполне. Я даже хотела переспросить, а заодно — почему вот так, вместе с стулом, — но вдруг наткнулась взглядом на зрачки матери, как на две ледовые полыньи. Омертвевшие глаза мамы и виновато растерянные глаза отца — вот как закончилась первая жизнь. Отец скончался через полчаса в машине «скорой помощи».
С некоторых пор после той первой ночёвки в сумрачном, беззеркальном мотеле, ей стало проще вглядываться в редеющий, как ноябрьский лес, мир по ту сторону стерильной бездны. Она так и не свыклась с этой извилистой полостью межмирья. Долгая боль растворяется, как горящая щепоть соли в крови. Когда она, боль, вдруг отступает, вселяется тревога. Каждый человек непременно желает вернуться. В сущности, все человеческие устремления сводятся к одному: вернуться. Любая дорога, по сути, — дорога домой. Приворотною дугой…
Последующая жизнь — уродливый, наизнанку вывернутый слепок предшествовавшей. Мой херувим, неудавшийся художник, зато всецело удавшийся альфонс, очень скоро сгинул с розовощекой белорыбицей, директором турагентства «Злата». Мама превратила себя в траурную куклу для упоенного самобичевания. Она, как в лиловую, полупрозрачную капсулу, загнала себя в свой мир. Центром этого мира был отец, героиней — она сама, былая раба капризов, страстей и обожанья. Ей было, вероятно, проще так жить, и я ей не мешала. Тем более, что у меня был Славик. Славик. Был…
Славик. Вчеканенный в душу стоп-кадр. Черная дымная рванина на волнистом саване зимней реки. Она бывала там несколько раз и всякий раз чудом удерживалась от соблазна шагнуть самой туда, в этот безвозвратный спиралевидный тоннель. Двенадцать душ, двенадцать светлых ангелов, гирляндою ушедших в полынью. Вечно свежий скол. Двенадцать серебряных новогодних шариков в окоченевшем донном иле, бездомном мире…
Так закончилась моя вторая жизнь. Но и последующая не замедлила начаться. Как отрикошетивший камень из пращи. Судьба отмерила мне ровно год. Устойчивый, многообещающий. Год, когда всё наконец привиделось надёжным. Настолько, что можно было заставить себя полюбить эту устойчивость, эти стропила, этот ровный, гладко выбритый горизонт.
Шлагбаум
Рождественская неделя. Четвертый день нового года. Мотель «Снежана». Вероятно, по имени владелицы, дебелой дамы с лицом цвета топленого молока. Придорожный трактир, старое, щербатое трехэтажное здание, наверное, довоенной постройки. Лестницы с искромсанными деревянными перилами, коридоры, крытые бугристым, хлюпающим линолеумом, глухонемой швейцар с седыми космами битника, запах тушеной капусты из буфета. Что привело сюда двух людей? Шаблонный офисный роман: он — коммерческий директор процветающей строительной фирмы — плюшевый, семьянин с ранней румяной лысиной, и я — руководитель дизайнерской группы, его внештатная любовница, вдобавок старше его почти на девять лет. Впрочем, нынче это, кажется, даже модно. Отчего именно там? Да случайно, господи. Главное — подалее от глаз посторонних. С нафталинным запашком суетного грешка.
Был сумрачный посленовогодний вечер с тепловатым душным шампанским, фальшивыми новогодними побрякушками и непременными свечами, сальными и пахучими. (Настоящий Новый год благополучному отцу семейства пристало встречать в кругу семьи). Ближе к ночи он завел невыносимо проникновенный разговор — «о нас». «Ты пойми, я сейчас не могу уйти из семьи. Никак не могу. Надо просто немного потерпеть… (Будто я когда-нибудь просила его уйти из семьи) …Моя жена. Она такая, она такая…» (Будто я не знала, что всем, что у него было, он обязан ей, вернее её папе). Он всё говорил, говорил, а я прислушивалась к тому, как за шифоньером шуршала мышь. Забавно так — шырк-шырк. Потом глянула на него — его порозовевшие от выпитого ветвистые уши смахивали на крылья грустной летучей мыши. Мне даже показалось, что они покачиваются в такт словам. Не выдержала и рассмеялась. Поначалу просто прыснула, потом громко, ну просто расхохоталась. Он сперва потрясенно замолк, потом обиженно запыхтел, а потом вдруг вскочил, бормоча и путаясь в рукавах, влез в свой полушубок и опрометью выскочил из комнаты. А я покурила на лоджии, а затем задремала, убаюканная мышиной вознею. Разбудил его голос. Он стоял спиной к окну, что говорил в телефон, эмоционально жестикулируя свободной рукой. Затем он наконец повернулся, глянул на меня исподлобья. «Извини, но нам надо возвращаться. Срочно. Так вышло», — забубнил он, не глядя на меня, полагая, вероятно, что я сильно расстроюсь, что придется покинуть этот мышиный притон. Всё было предсказуемо. И я точно знала, что будет по приезду, что будет завтра, и так далее, далее, далее… Но далее было всё по иному. Далее — закончилась моя жизнь.
