Что за сим узнаю, буду иметь честь донести вашему сиятельству с нарочным.
Генерал-от-инфантерии князь Щербатов. № 22. Генваря 2-го дня 1826 года. Г. Киев.Донесение командира 2-й бригады 3-й гусарской дивизии генерал-майора барона Ф. К. Гейсмара от 15 января 1826 г.
Реляция о бунте Черниговского полка под предводительством подполковника Муравьева-Апостола, подавленном под Устиновкой.
По доставлении мне достоверного известия от одного из посланных мною разведчиков, что бунтовщики двинулись от Мотовиловки на Белую Церковь, в ночь со 2-го на 3-е января я получил приказ выступить с двумя эскадронами Мариупольского гусарского полка и с двумя орудиями 5 конно-артиллерийской роты, взяв направление на Трилесы, где уже находился один эскадрон полка принца Оранского. Корпусный командир хотел было сам следовать за мной с остальными пятью эскадронами и шестью орудиями и действительно выступил (собственной персоной) час спустя после моего отъезда, но. однако, на пол-пути от Махначки к Трилесам, повернул назад свой отряд, приказав ему накормить лошадей. Когда я доставил ему достоверное известие, что мятежники заночевали в Пологах и намереваются двинуться оттуда на Гребенки, он решил выступить с пятью эскадронами и с шестью орудиями на Фастов, а мне с моим отрядом приказал итти на Гребенки, куда тотчас же послал приказ пробиваться и эскадрону принца Оранского полка во главе с подполковником Лёвенштерном; вслед за тем, ген. Рот вернулся к своим эскадронам и двинулся, как сказано, на Фастов. Я же приказал накормить лошадей и разослал по разным направлениям, на разведку, многих офицеров, чтобы собрать о враге наиболее достоверные сведения; вскоре я получил известие, что мятежники находятся в пути и вероятно предполагают ночевать у Ковалевки. На это послал я приказ подполковнику Лёвенштерну оставаться у Ковалевки (куда он уже прибыл), куда вскоре прибыл и я сам с тремя эскадронами и с двумя орудиями, ибо 1-ый эскадрон полка принца Оранского (прибывший, как мне думается, из Белой Церкви) был от меня отобран, и, засим, немедленно с четырмя эскадронами поскакал к Устиновке, где, по полученным сведениям, мятежники только-что позавтракали. Вскоре, действительно, я заметил их в открытом поле, идущими нам навстречу. Тогда я приказал обоим орудиям выдвинуться вперед, эскадронам выстроиться в боевом порядке, и рысью двинулся навстречу изменникам, чтобы выиграть больше пространства (так как им оставалось пройти не более трех верст, чтобы достичь леса и прилегающих к нему деревень). Мятежники на наших глазах зарядили ружья, выстроились в каре и направились скорым шагом по направлению к моим орудиям. Подпустив их приблизительно на 200 шагов, я стал осыпать их сильным картечным огнем. При первых выстрелах они держались сравнительно в порядке, но уже при 7-ом и 8-ом выстрелах пришли в окончательное смятение и бросились бежать порознь вправо и влево. Этот момент я использовал для общей кавалерийской атаки. Все были захвачены, несмотря на то что главный зачинщик Муравьев-Апостол пытался со знаменем в руках вновь собрать мятежников.
Три офицера остались убитыми на месте, а именно: младший брат Муравьева и поручики Черниговского полка – Щепилла и Кузмин; все остальные были захвачены, в том числе пять офицеров и 859 нижних чинов и унтер-офицеров; сам Муравьев был ранен в голову.
С моими пленными я тотчас же двинулся в обратный путь на Трилесы, так как там имелась обширная корчма, куда я свободно мог всех их заключить и надежнейшим образом охранять. Майора Мариупольского полка Ржундковского я послал обратно на поле сражения, дабы подобрать там оружие, разного рода амуницию, а равно раненых и убитых.
Через несквлько часов прибыл в Трилесы также и генерал-лейтенант Рот с капитаном Стихом, которому я собственноручно передал отобранные у пленных бумаги, а именно: целый портфель Бестужева и составленную на французском и русском языках конституцию, которую Муравьев выронил из кармана на поле сражения и которую заметил и подобрал подполковник Лёвенштерн.
Несколько часов спустя ген. Рот уехал обратно в Житомир, приказав мне доставить пленных в Белую Церковь и известить обо всем ген. Тихановского, что мною с точностью и было исполнено 4 января.
Могилев. Генерал-майор, барон Гейсмар. Января 15 дня 1826 г.Стратегия Муравьева-Апостола, странный маршрут, которым он вел мятежные роты, – все это впоследствии вызвало раздраженное недоумение у многих заговорщиков.
Уже в 1861 году один из самых решительных членов Общества объединенных славян подпоручик-артиллерист Иван Иванович Горбачевский, отвечая на вопросы Михаила Александровича Бестужева, писавшего мемуары и собиравшего сведения у живых еще декабристов, писал: «Мы, славяне, – слушай, – были народ очень смирный; втихомолку хотели, рано или поздно, хорошо ли худо, соединить все славянские народы в одну федеративную республику. Дела наши шли медленно, но хорошо; но черт нас попутал, или, лучше сказать, Тютчев (капитан Алексей Иванович Тютчев, член Общества соединенных славян. – Я. Г.), открывши нам Южное общество. Страсти разгорелись; собрался 3-й корпус под Лещиным на маневры, и тут-то мы упрашивали и умоляли Муравьева-Апостола начать действия; ибо мы уверены были увлечь всех и все. Но не тут-то было: Муравьев заразился петербургской медлительностью и случай был упущен с 30-ю тысячью солдат. Потом, когда славно отбили его и вырвали из когтей, арестовавших его, эти же славяне упрашивали его и умоляли идти в один переход и упасть, как снег на голову, на Киев и взять его; тем более, там была в карауле бригада с готовыми членами тайного общества, ожидавшими его. Он и тут не послушал, отговариваясь, что к нему придут войска для усмирения и к нему же они присоединятся; ходил, ходил, пока ему картечь лоб не расшибла, и все кончилось Сибирью и веревкой».
Горбачевский, человек твердый и чрезвычайно достойный, сильно преувеличивал изначальную «смиренность» «славян».
Он сам же далее приводил слова Муравьева-Апостола, всерьез опасавшегося, что «славяне» начнут действовать, не дожидаясь готовности всех остальных. Горбачевскому, лидеру «Славянской управы» возникшей после присоединения «славян», он резко наказывал: «Вы этих собак славян держите в руках; это цепные бешеные собаки, которых только тогда надо спустить с цепей, когда придет время действовать».
Так ли должно действовать, так ли надо управлять людьми, для которых нет страха, нет преград, в душе которых только и было одно слово действовать, и с исступлением каким-то бешеным и отчаянием!»
Причины, по которым Муравьев-Апостол водил мятежные роты по небольшому сравнительно пространству, можно объяснить отдаленностью частей, на присоединение которых он мог рассчитывать, и, скорее всего, надеждой – о чем пишет Горбачевский, – что посланные против него войска откажутся стрелять по своим братьям-солдатам и у него будет возможность сообщить им о целях восстания – в частности, о радикальном сокращении срока солдатской службы.
Безоглядно решительный Сергей Иванович Муравьев-Апостол в сложившейся ситуации проявил совершенно на него не похожую растерянность и наивность. Он ведь помнил, что за несколько дней до черниговского мятежа давний и убежденный член всех трех тайных обществ – Союза спасения, Союза благоденствия и Южного общества – полковник Артамон Захарович Муравьев, некогда вызывавшийся на цареубийство, несмотря на уговоры Сергея и Матвея Муравьевых-Апостолов, отказался поднимать Ахтырский гусарский полк, которым командовал…
Это и многое другое свидетельствовало о психологическом надломе, который произошел у членов тайного общеетва, неожиданно оказавшихся перед роковым выбором.
Недаром радикал Пестель, готовый – на словах! – к истреблению всего августейшего семейства, незадолго до описываемых событий признавался своему другу и товарищу по заговору майору Николаю Ивановичу Лореру, что он, Пестель, замышляет открыться во всем императору Александру и просить его, обещая поддержку либерального офицерства, начать в России необходимые реформы. Лорер отговорил Пестеля от этого шага.
Недаром арестованный 13 декабря Пестель, когда с ним сумел увидеться генерал Волконский, отказался дать сигнал к восстанию, ибо осознал безнадежность этой неподготовленной попытки.
Психологическую атмосферу, царившую в эти дни в верхах тайного общества, выразительно описал тот же майор Лорер: «Всю ночь мы жгли письма и бумаги Пестеля. Возвратившись к себе, я занялся и у себя тем же и для верности сжег все, что у меня было писанного. Хранители „Русской правды“ уехали, а мы стали ждать развязки… Пришло повеление 2-й армии присягнуть на верность службы цесаревичу Константину Павловичу, что и было выполнено по полкам. Как теперь вижу Пестеля, мрачного, сериозного, со сложенными перстами поднятой руки… Мог ли я предположить тогда, что в последний раз вижу его перед фронтом и что вскоре и совсем мы с ним расстанемся? В этот день все после присяги обедали у Пестеля, и обед прошел грустно, молчаливо, да и было отчего. На нас тяготела страшная неизвестность…
