Второй том трилогии – «Сталин у власти: революция сверху, 1928–1941 гг.» – вышла только в 1990 году, через 17 лет после первого тома. Как видим, Александром Дюма от политологии он не был: работал не торопясь, тщательно, книги выходили редко. Третий том, увы, и вовсе не был дописан.
По-русски и в России оба тома вышли, соответственно, в 1990 году (в издательстве «Прогресс») и в 1997 году (в издательстве «Весь мир»). В 2013 году они переизданы в издательстве «Центрполиграф»[10]. В этом издании оба авторских названия были, к сожалению, изменены – в пользу других, более броских на первый взгляд и как бы оттеняющих этапы, о которых повествуют. Первая книга: «Сталин. Путь к власти. 1879–1929. История и личность». Вторая: «Сталин у власти. История и личность.1928–1941».
При этом как бы улетучился принципиально важный для самого автора аспект революционного начала в личности Сталина – революционера снизу и ведомого в первой книге, и революционера сверху и ведущего – во второй. Ведь даже заполняя переписной лист № 1 Всесоюзной переписи 1939 года, в графе 15-й («К какой общественной группе принадлежите?»), Сталин – наверное, единственный из всех переписываемых – горделиво записал: «профессиональный революционер», – и лишь в скобочках то, о чем, собственно, спрашивала графа: «(служащий)»[11]. Предыдущая перепись (1937 года), как и многие ее организаторы, к этому времени уже пали жертвами этого «революционера сверху».
Такер был филигранно точен и прозорлив, когда написал о том, что революция (нет, Революция!) для юного семинариста Джугашвили была «полем, на котором добывается слава». В точности то же самое испытывал в своем Тенишевском училище и молодой эсер Мандельштам, записавший в «Шуме времени»: «Мальчики девятьсот пятого года шли в революцию с тем же чувством, с каким Николенька Ростов шел в гусары: то был вопрос влюбленности и чести. И тем, и другим казалось невозможным жить не согретыми славой своего века, и те, и другие считали невозможным дышать без доблести. “Война и мир” продолжалась, – только слава переехала. <…> Слава была в ц.к., слава была в б.о., и подвиг начинался с пропагандистского искуса»[12].
2Во введении Такер как бы раскрыл свой творческий метод, сложившийся под влиянием книги известного американского психолога Карена Хорни «Невроз и человеческое развитие» (1950). Дважды перечитав ее, Такер вдруг ощутил, что прикоснулся к истокам и разгадке культа личности Сталина – к тому, что культ это не только внешний, но и внутренний зов, вытекающий из отождествления себя реального с собой идеальным.
Отсюда же и его любимый псевдоним, даже не столько партийный, сколько до интимного личный и глубоко льстящий себе самому – Коба. Эта кличка напрямую заимствована из романа Александра Казбеги «Отцеубийца». Его центральный герой – Коба – бунтарь и революционер, эдакий огрузиненный Робин Гуд, заступающийся за обиженных и силой храбрости и оружия борющийся за справедливость, – стал для молодого Сосо истинным кумиром, языческим (а революция и есть разновидность язычества!) божеством. Конкурентом Кобы в пылкой читательской душе молодого Сталина был разве что экс-падре Симурдэн из отобранного у него в семинарии романа Гюго «93-й год», но это имя плоховато сидело на его кавказском теле и языческой душе.
Так что первые свои статьи и письма человеку, чьим партийным псевдонимом было «Ленин», вплоть до семнадцатого года он с удовольствием подписывал: «Коба». И только после победы революции перешел на другой, менее романтический, псевдоним, зато как бы заранее рифмующийся с «Лениным». И если Сталин – мифический Коба, то Ленин – тогда скорее полумифический Шамиль, сумевший сорганизовать индивидуалистов-наибов – всех этих «Робин Гудов», «Хаджи-Муратов» и «Коб» – в единую силу – в партию и под своим началом.
Ясное дело, что все наибы метили в имамы, но, прежде всего, тяжело ревновали и вдохновенно враждовали друг с другом. Самым заклятым другом Сталина с самого начала был Троцкий – личность несравненно более яркая и в деле успеха революции куда более заслуженная. В годы Гражданской войны Сталину выпал жребий послужить под началом наркома Троцкого, и это оказалось испытанием не только для начальника и его подчиненного, но и для революции. Сталин-подчиненный – это вообще отдельная и недоисследованная тема, но сталинское недисциплинированное («великокняжеское», по определению Троцкого) поведение на Львовском направлении в 1920 году не просто ставило подножку Тухачевскому на главном – Варшавском – направлении, но и привело на грань самого настоящего краха всю военную стратегию большевиков.
Но нюансы собственного жизненного либретто были Сталину несравненно дороже судьбы даже того государства, которое ему еще предстояло бы возглавить и достроить. И не жалко ему было при этом ровным счетом ничего и никого – ни жены, ни друга, ни самого народа. Последнее он наглядно доказал, уже придя к власти и развязав Большой Террор.
Точечные и персональные репрессии против немногих своих реальных конкурентов, именуемых «врагами народа», он при этом чередовал с хаотическими и массовыми, наугад – против безымянных для себя представителей этого самого народа, всех его страт, поддерживая в нем безоговорочный страх и держа в узде всех остальных, еще не репрессированных.
Точно так же и Гитлеру в конце войны было не жалкого своего верноподданного немецкого народа, именем которого и с одобрения которого он уверенно и энергично привел свою страну к катастрофе. Но виноватым он патологически видел не себя, а народ, недостаточный энтузиазм которого, по его мнению, и стал главной причиной катастрофы.
В обоих случаях – и Гитлера, и Сталина, – у бесчеловечной политики «вождей» был несомненный психологический – и даже психоневротический – подтекст. Но, имея дело с психоисторией, мы не сможем уклониться и от психобиографии. Что и легло в основу настоянного на книге Хорни концептуального кредо Такера как биографа: биография как история болезни.
Романтическое славоискательство (Коба) переродилось в маниакальное властолюбие.
Еще в московские годы оно помогло Такеру понять корни не только культа личности Сталина как такового, но и отношения к своему «культу» самого Сталина. Детские годы – с нелюбимым и враждебным отцом-сапожником – вытолкнули на первый план в структуре личности Джугашвили насилие и жестокость, окрасившие это властолюбие в самые мрачные – багровые – тона. Говорят, что, слушая или читая прозу, он искренне смеялся там, где другие только расплакались бы. Так из бездарного романтического поэта выкуклился гениальный диктатор.
3В тройственном профиле всемирных пролетарских вождей (Энгельс тут не в счет – он лишь как бы приложение к Марксу) есть по-настоящему большой смысл.
Маркс, Ленин, Сталин – три великих визионера, и каждый, в отличие от Энгельса, породил свой персональный «-изм» – марксизм, ленинизм и сталинизм, глубоко пропечатавшиеся на скрижалях истории.
Политэконом-теоретик Маркс открыл межклассовую борьбу и провозгласил курс на верховенство пролетариата, то есть на классократию. Такер отмечает, что в марксизме «молодой Джугашвили усматривал прежде всего евангелие классовой борьбы». Пролетариат самым массовым классом ни тогда, ни после не был, так что демократически – через выборы – ему никогда бы не победить. Отсюда и способы установления и цена поддержания его господства – революция и диктатура.
Политик-практик Ленин понял, что для претворения этого видения в жизнь необходим «передовой отряд» пролетариата – небольшая, но крепкая партия, комбинирующая легальные и нелегальные методы борьбы.
Октябрьская революция – блестящее торжество его доктрины, а маленькие неувязочки, как то – Конституционное собрание или левые эсеры (партнер по властной коалиции), были со временем легко устранены. В результате в стране установилась коллективная партократия, – и именно слугами или бойцами партии видели себя все победившие революционеры во главе с Лениным и Троцким. Переход от Марксовой классократии к партократии – суть ленинизма.
Суть же сталинизма в другом – в переходе от партократии к власти одного, то есть к автократии. И именно таким человеком – «кремлевским горцем» и абсолютным диктатором – стал Сталин. Сам он еще мог спорить – хоть с Лениным или Троцким, но с ним уже не мог поспорить никто.
И еще неизвестно, в чем Сталин «гениальнее» – как создатель доктрины сталинизма или как прикладное воплощение этой доктрины, как эманация и персонификация сталинизма? И, хотя Такер едва ли прав в своей догадке, что указ о запрете браков с иностранцами от 1947 года, задевший лично Такера, инициировал лично Сталин, но насколько же органично этот указ вытекал из доктрины сталинизма, немыслимого без автаркии, в том числе матримониальной!
