Мы подходим к лифту. Я держу в руках рюкзак. Папа смотрит на меня. Двери расступаются перед нами и, мы заходим. После толчка где-то снизу, мы поднимаемся наверх. Я этого не чувствую, но я это знаю. Все абсолютно противоположно тому, как я принимаю решения сейчас. И еще неизвестно верны ли они. Лифт же не ошибается. Наверно нужно стараться все делать по закоренелым устоям, чтобы все винтики и звездочки в механизме мира работали исправно. Прочем, если делать, все, как и раньше, то новых результатов не будет и, дикая тоска по маме не угаснет.
Я опять не пришел с собой к единому решению.
Здоров или огребаю сумасшествием по полной? Нужно подчеркнуть верное, либо не проводить черту разделения вовсе.
Его кабинет находился в конце коридора, и он был разбит на две комнаты, отделенных тонкой стеной с тяжелой дверью. В одной из них сидела его секретарь – близкая подруга нашей семьи. Она даже попала на эту работу, благодаря маме. Они учились вместе, вроде как. Агата хранила для меня мятные пряники в столе и всегда угощала ими, когда я приходил. У неё очень короткая стрижка и задорные глаза. Она была похожа на сентябрь, а мама на август. Не удивительно, что они плечом к плечу, сколько я помню. Сегодня она прячет глаза за худыми запястьях, обвитыми тонкими золотыми цепочками. Я еще подумал, что она спит, но увидел, как ударилась крупная слеза о лист бумаги под её головой. Она сжалась. Я решил, что она тоже чувствует, что все теперь не как прежде. Ждал, что отец сейчас сухо, но все же по-своему тепло её поддержит. Он подошел к ней и что-то сказал.
– Я уйду сама, – она поспешила ответить.
Я стоял столбом и смотрел на неё, забыв все правила приличия. В её больших зеленых глазах дрожало отражение ламп. Я боялся видеть её слезы. Мысль пронзила меня, ударив молнией в макушку и закончив узлом на шнурках. Кажется, даже пробила пару нижних этажей. Если никто не был до меня счастливым, наверно и я на это права не имею. Я понимаю, нужно быть сильным, стойким, а так хочется быть одним граммом сахарной пудры. Обуза или опора, теперь уже необходимо подчеркнуть верное.
Почему она вообще плачет?
Он сидел за столом и щелкал клавиатурой. Я сидел рядом с ним. Мы говорили обо всем, лишь стараясь избегать самую главную тему, так что можно сказать, что для меня, мы просто гоняли дыханием микробов по кабинету. Опять про детдом. Говорили про еду, про лето, про дедушку и бабушку:
– Они сейчас живут за городом.
– Там где большие красные цветы?
– Маки.
– Никогда таких не видел полей.
– Эти цветы имеют некоторые особенности, из-за которых их не выращивают свободно.
– Словно если я склонюсь сорвать цветок, он откусит мне голову.
Он тихо рассмеялся, но совсем не искренне, потому что почти не слушал меня.
– Я хочу общаться с той девочкой из детского дома.
– Я не считаю эту идею хорошей.
– Это ничего не меняет.
Подушечка для иголок бьется во мне. Я ищу ответы, но нахожу вопросы.
Едем за моей открыткой. Вернее, мы оба знаем, что едем не за ней. Подъехав, я увидел, что много детей гуляют во дворе при здании. Начал глазами искать её. Папа подошел сзади. Ровный и спокойный голос папы за спиной:
– Нет?
– Ну, я не нашел.
– Спросим.
Я шел, и сиротливая свежая трава узлами путалась под ногами. Земля и так почти голая, а я делаю только хуже. В голове раскладываю все на простые основы и думаю, что ей сказать. Сталкиваюсь с тем, что мое понятие мира и так разложено на атомы и никак не усложнено. Я не представляю себя в будущем, может потому, что его нет? Мне кажется, ничего нового не придет, а лишь станет запутанней, как последняя неделя.
Я нашел её за тем же столом. Она сидела и притворялась что рисует. Она притворялась, потому что на рисунке перед ней было 4 цвета, а у неё было лишь три карандаша и тот, что в руке, был идеально заточен. Нет, можно предположить пару идей, как так сложилось, и она действительно рисовала, не ожидая меня, но, я думаю, она последний час очень ждала меня, как и я её.
– Я подумала, что тебе будет важно забрать открытку. Это ведь память.
– Я отдал книги, чтобы избавится от памяти.
Она пододвинула книгу мне. Я открываю её и не вижу открытки.
– Кажется, она могла и не быть в этой книге. Я могла ошибиться.
– Как она выглядела?
– Я не помню, – уголки её губ приподнялись и вжались ямочками в щеки. – Пойдем, посмотрим в других.
Я все понял и на мгновение перестал чувствовать разочарование.
***
– Пап, я передумал на счет поездки к бабушке и дедушке послезавтра.
– А что такое? – он улыбнулся, видно, понимает все на пятнадцать шагов наперед меня.
– Я хочу ходить сюда после школы.
Он кивнул и включил щелкающий поворотник, в котором я впервые услышал трескучих весенних птиц.
Тоска, жалость, память – моя незыблемая троица.
1 / небо все дальше / 2 / 4
Я хотел бы объяснения, что это за прихоть такая, отобрать у меня маму. Я хочу свернуться комком, сжаться, обхватив себя руками, и броситься в самое жерло Вселенной. Либо я сломаю весь механизм, либо меня порубит.
Её пальцы нырнули в шерстяной карман и достали свёрток бумаги. Она посмотрела на меня, перед тем как его раскрыть
– Я грустная, потому что я ем тушенку.
– Чего?
Я не смог не улыбнуться.
– На внутреннее покрытие консервных банок наносят вещество Бисфенол-А. Его связывают с депрессиями у молодых девушек.
– Стефа, ты как всегда? – я рассмеялся.
– Винил, из которого состоят чудесные пластинки, содержит в себе фталаты. Они приводят к гормональным расстройствам.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Мы слушаем сказки на пластинках каждую вторую и четвертую среду.
Я ходил к Стефании каждый день. Вставал с мыслью, что судьба дарит немного льда на ушиб. Мне нравилось с ней общаться, потому что в этом я находил покой. Я отвлекался. Мы могли сидеть на скамейке часами, но это было высшим развлечением для меня. Не мороженое меня лечило, а то, как я давал второй стаканчик ей и, счастье разливалось на её лице. Она была как из хрусталя. Вся сияла на солнце, а внутри был закристаллизованы причудливые пузырки, которые фантастически мерцали. Все минуты, что мы делил на двоих, были именно на грани «почти реально». Её голос был словно звон ключей от тайн. Она рассказывала мне много не просто интересного, о чем я даже никогда не задумывался. Это была совершенная иная призма для взгляда на жизнь. Я чувствовал, как все осколки мира мы сбросили в наш с ней общий калейдоскоп и мы можем разом охватить все на свете, заглянув в его трубу. В ней я больше видел, чем через окно или даже если бы я стоял посреди центральной улицы города и крутился вокруг своей оси.
Я бы не сказал, что она получает хорошее образование или у неё была волшебным образом хорошая компания в детском доме. Нет. Наверно дело в том, что она как раз и не состояла ни в какой компании. Из этого она выудила вовсе не одиночество, а свободу. Ловила больше шансов от уединения, чтобы совершенствоваться. Из-за того, что она маленькая и её пепельные волосы и так, как посидевшие она, может, выгладила жалко для одногруппников. Это была её маскировочная накидка. При мне же они сверкали, как серебро. Она часто приносила мне что-то посмотреть. При детдоме была библиотека и она говорила, что это «исключительно благоприятное обстоятельство». Для неё такие слова звучали слишком сложно и забавно. Она постоянно читала то, что нужно и то, что совершенно рано для неё. Я рассказал ей, что книги могут затмить нечто намного более важное. Но она нашла слова, которые как всегда ловко обошли меня и я потерялся и может даже немного испугался, но принял.
Когда я провожал её, я знал, что папа за мной заедет. Как-то раз я попросил её меня не ждать, потому что это грустно.
– Как же ты еще не понял, я так долго никого не ждала. Это гораздо грустнее.
– Герман, не хочешь завтра посидеть со мной на работе после школы. Я закажу что-нибудь нам поесть.
– Нет, пап, мне нужно к Стефе. Отличная погода.
– Боюсь… – он поджал губы, обходя мои глаза стороной.
Он стал бояться говорить прямо еще больше, чем я боялся говорить так раньше
– Тебе стоит сделать перерыв в общении с ней. Это не дело, сынок. Вы слишком разные и я не хотел бы, чтобы ты общался с детьми, у которого нет должного воспитания.
– Она воспитала себя сама и получше, чем любая моя одноклассница.
– Тебе кажется, Гер. Тебе сейчас трудно. Возможно, тебе кажется, что ты упал, но не нужно искать опору в непонятно ком.
– Пап, я пойду к Стефании.
– Нет.
– Папа!
– Разговор окончен. Ты перестал меня слушать. Я хотел быть сейчас помягче с тобой, но как вижу, все зря.
Он просто вышел из моей комнаты. Взрослым удобно: нет хорошо аргумента, зато есть громко хлопающая дверь. Сабли слов на побоище будней. На кухне опять забренчали стопки и бутылки. Меня пугает эта вечерняя традиция, заменившая ему, верно, объятия с мамой.
