— Так где мы сегодня, милочка?
— Начинаем Главу Семь. «Как вырастить обходительного ребенка». — Ох, господи. Уинстон Уинтер о воспитании детей.
— Очень важно! Дорогая моему сердцу тема. Поскольку вы же знаете, Грэйс, хорошие манеры начинаются с самого детства. Маргарет! Манго–панго на подносике, будьте добры, спасибо! Внушая ребенку уважение, цельность и сострадание. И определяя рамки поведения.
Я улыбнулась. В этом — методика моих интервью. Я записала слова: «уважение, цельность, сострадание».
Уинстон задрал лишенный растительности подбородок и втянул не–ироничный воздух.
— Так, давайте поглядим. Раздел о тех негодяях, что позволяют детям бегать по проходу в самолете… О физическом наказании поговорим сейчас или в конце?
— Мне кажется, нам все же, вероятно, следует придерживаться этикета, — ответила я. — Как, например, если случится привести ребенка на званый обед. Лишь потому, ну, что это, как бы, больше ваша область, правильно?
— Никогда не бейте ребенка в гневе.
Я записала.
Он нажал на «паузу», пока Маргарет ставила на столик поднос с соком.
— А вы, Грэйс? Вы с мужем собираетесь заводить детей? Спасибо, Маргарет, милочка. — Сколько, этот человек думает, мне лет? Он меня вообще хоть замечает?
В обеденный перерыв мы сидели на высоких табуретах в симпатичной кухне Уинстона (нержавейка и дерево) и ели овощной суп Маргарет, а Уинстон надзирал за подрезкой и расстановкой по вазам сегодняшней партии оранжевых роз. Во время работы над «Главой четыре: Организованный дом — это духовный дом» Уинстон распахнул свои кухонные шкафчики и гардеробы в спальне: специи расставлены по алфавиту, костюмы от «Прада» висят гаммой от белого к черному, — объясняя свою философию сотворения мирной среды обитания: «Редактируйте! Редактируйте!» В «Главе шесть: Позитивная энергия в трудных ситуациях» он обратился к этикету порицания: «Выпускайте!» Казалось, в каждой главе можно найти такую ситуацию этикета, которую можно решить советом: «Подарите ароматическую свечу!»
Мы с Уинстоном закончили около пяти. Я направилась к метро совершенно опустошенная. Спускаясь по лестнице и нашаривая в книге карточку метро, служившую закладкой, я вдруг ощутила отсутствие чего–то. Доехала по местной до Юнион–сквер, вышла и поднялась на угол Бродвея. И тут остановилась. Порылась в сумочке. Бумажник исчез. Скорбь непонимания разлилась по всей кровеносной системе. Потом вылилась обратно. Я вспомнила: номер «800» у меня записан где–то дома, все номера счетов хранятся в компьютере, водительские права можно заменить по почте. Ноги мои вновь зашевелились и я зашагала к дому.
За стеклом кофейни на углу Юниверсити–плейс и Двенадцатой я увидела пару очень древних сестер — они ужинали в своей обычной кабинке у окна, ранние пташки. У обеих были снежно–белые волосы и тактичные задумчивые лица мисс Марпл. Меня всегда поражало, какой сложной и тонкой вариацией служит одна сестра другой — аккуратно подобранные седые волосы, пергаментная кожа, небрежно причудливое украшение, мягкое и задумчивое выражение лица, — и насколько уютно, по всей видимости, в компании друг друга. Это мы с Эбби, обычно думала я, когда наши мужи уже на том свете. Жаль, что я ничего не знаю об этих сестрах, об их жизни. кого они любили, как выглядел их кусочек Нью–Йорка в самом начале, от каких маленьких удовольствий им пришлось отказаться, а за какие они еще цепляются? Двигаются ли они по–прежнему вперед или довольствуются тем, что просто держатся? Загадка.
Добравшись до дому, я изо всех сил постаралась не смотреть на коробки, на зияющую пустую кухню, на бардак в гостиной. Сразу пошла к себе в кабинет, позвонила в «Америкэн Экспресс», в банк, затем — Эбби, потому что мне нужно было произнести это вслух: «У меня украли бумажник». Я помнила, как долго нужно приходить в себя после таких обыденных потерь — так было и в двадцать пять, и в тридцать, — помнила обреченность от мысли, что ключи, кредитки и купоны из салат–бара не просто незаменимы, но как зловещие метафоры всего, что мне суждено. Хотя к тому времени, как в тридцать пять мою квартиру ограбили, я начала относиться к потерям достаточно тупо: как к барахлу, которого сначала не хватает, а потом ему на смену приходит другое, хоть то, что утрачено, никогда толком и не восстанавливается. И я громко сказала пустой квартире:
— Мама, — сказала я. А потом распахнула стенной шкаф в прихожей и выбросила все дешевые зонтики, которые только нашла.
Когда тебе пятьдесят — плюс или минус, — это как настоящие «Сьюпримз». Более поздние группы могут называть себя «Сьюпримз» сколько им влезет, они даже могут петь «Детскую любовь», но настоящие и единственные — только мы. И в этом наше проклятье. Потому что ни одно переживание в нашей жизни не остается уникальным. Какое–то мгновение мы наивно думаем, что такого ни с кем больше не может быть, — смеемся над Стивом Мартином, едим суси, забываем, как называется тот страх, когда боишься выйти из дома, — а через пять минут все утверждают, что точно такое же было и с ними. Это переживание попадает на обложку «Ньюсуика», а люди, которых мы глубоко презираем, уже снимают по нему минисериал. У всех родители когда–нибудь умрут — даже у пожилых знаменитостей с кожей двадцатипятилетних, которые платят Уинстону Уинтеру за планирование именин своих тройняшек–карапузов.
Около восьми вечера мне позвонили из «Билли без лифчика» — бара на Шестой авеню. Там объявился мой бумажник — выпотрошенный, но со всеми кредитками. Я сказала спасибо, я приеду и заберу и еще раз спасибо.
Сразу после позвонил Ричард. Ну как я? Я ответила, что все прекрасно, и рассказала про Уинстона и бумажник. Стояла у окна, просто разговаривала с ним и смотрела, как летнее небо становится сумерками. Из окна мне было видно здание, где работает Ричард. Пока мы разговаривали, небо темнело и синело, и тут наступила ночь, и верхние этажи вспыхнули огнями. Если сосредоточиться и посчитать этажи, можно точно определить, на каком Ричард — на шестидесятом. Мы знали, что из нашего окна открывается захватывающий вид, когда переехали в эту квартиру, но этот вид всегда открывался нам днем. И только когда мы впервые переночевали на новом месте, мы поняли, как нам повезло.
Мы еще немного так поговорили — я дома у окна, Ричард — собираясь домой. Придумали, чем будем ужинать.
Затем Ричард спросил:
— Готова?
— Ага.
Он переключился на громкую связь. А потом включил и выключил свет у себя в кабинете, включил и выключил, включил и выключил. Раз — два — мигнул три раза.
— Тебе видно? — крикнул он. — Теперь видно?
Видно, да, мне было видно — в невозможной миле от себя, не совсем на вершине здания: узкая мигающая полоска окон.
— Да! — ответила я. — Я их вижу!
Ну где еще можно увидеть такое в этом огромном городе? Где, скажите вы мне? Я помнила, как счастлива я была тем летом. Я просто была счастлива.
