Лесли Дормен. Старомодный муж
Atlantic Monthly, декабрь 2001 г.
Тем летом… тем летом, когда нам стукнуло по пятьдесят, а маленький кубинец отправился домой, где его не ждала никакая мама, не первое лето западно–нильского вируса, а второе — лето Хиллари, вы его помните, когда в Центральном парке били женщин, а все детишки выстраивались в очередь за Гарри Поттером, тем летом, когда нам стукнуло по пятьдесят, всем нам, и мы еще держались — полтинник и еще держимся, некоторые старше, некоторые моложе, полтинник и держимся — это как тридцатник и еще держимся, только нам — полтинник; тем летом, когда те, кто были богаты, были богаты, а кто не были — не были, но всем нам тогда стукнуло по пятьдесят, буквально каждому, и мы еще держались.
Тем летом мы остались в городе, поскольку отпуска себе позволить не могли, домик на берегу не по карману, духовка сдохла — коллекционная, 1929 года или около того, к тому же ее как–то хитро присобачили к посудомойке — это как–то связано с перестройкой старых отелей под постоянное жилье, иными словами, незаменимо само по себе, — и вот одно за другим, и теперь мы ждали доставки заказанной кухонной техники, сделанной в Европе и стоимостью 20 000 долларов. То было летом, когда мы обновляли свою кухню.
— Ты позвонишь завтра утром в «Миль» или как их там? — спросила я Ричарда. — Не забудешь? Потому что я с ними не могу. Позвонишь? — Человек, заменявший нам технику, был бесполезен. К тому же, он уехал в Бразилию.
— Позвоню, — ответил Ричард. — Сказал же, что позвоню.
— Потому что тебе придется, милый, да? — Я что, оглохла? Он же сказал уже, что позвонит.
В одну минуту мне было противно от самой себя за то, что у меня причудливая посудомойка, названия которой я даже не могу произнести — «Мил»? «Милль»? «Мьель»? — а в следующую меня охватывала ярость на тех, кто должен ее мне доставить. Такая я вот тогда была.
Все, что у нас стояло на кухне, теперь громоздилось по всей гостиной. Ремонту ведь что свойственно: то, чем никогда уже не пользуешься, начинаешь видеть с тошнотворной ясностью. Бесполезные дурацкие стаканы для сока, покрытая пылью кофеварка для капуччино начала 80–х, ржавое сито для муки, заскорузлые кухонные варежки, купленные в турпоездке на Карибы — и тащишь целые коробки мусора по коридорам в подсобку, где его могут растащить строители. Действующей кухней теперь служила ванная, а многое из того, что раньше стояло в гостиной, а тем паче — в столовой, переселилось в мой кабинет.
Там мы и ужинали — перед телевизором. Стояло лето, выбирать было не из чего. Смотрели биографию актрисы Джейн Симур — это доктор Куинн, волосатая такая. Как ее бросил первый муж, вся жизнь пошла наперекосяк, затем у нее родился ребенок, и жизнь стала еще ужаснее, затем родился второй ребенок. Типа вот так. Кошмар, ребенок, кошмар, ребенок, рекламная пауза, ребенок, ребенок, в середину затесались какие–то мужи, замок и волосы.
Ричард отнес грязные тарелки в ванную — на той неделе была его очередь готовить, и он, как настоящий чемпион, притащил буррито, купленные на вынос, а затем вынес на блюдцах еще откуда–то раздобытый десерт: пирог. Поцеловал меня в макушку.
— Ты знаешь, что ты у меня самая любимая?
В последнее время он повторял это очень часто — вероятно, сказывались мои чары двойных доз «золофта», постменструального пристрастия к «тайленолу» и ночных приступов истерической потливости. Ох уж эти пятидесятилетние чокнутые бабы… Он говорил «Ты у меня любимая», а не «Я тебя люблю», не «Принимай какие хочешь гормоны, только чтоб у тебя не было рака», не «Прости, но в первом браке у меня уже были дети, а во втором мне не хочется, да и ты мамой стать не сильно стремилась». Ладно. Не сильно–то он, на самом деле, об этом жалел, но все равно ничего. Он у меня тоже любимый. Вот она я — замужем за единственным мужчиной, с которым чувствую себя самой люто чистосердечной, двенадцатилетней самой собой, а не за теми, с кем чувствовала себя как–то иначе — скажем, эйфорически грандиозно, отчаянно ненадежно или дико либидинозно, как какая–нибудь двадцатипятилетка.
Съели мы этот пирог.
Доктор Куинн, оглядываясь на свою жизнь, говорила, что оно того стоило. Я взяла блюдца и направилась с ними в ванную, по дороге раздумывая, не выйти ли в коридор и не впихнуть ли все в мусоропровод. Выбрасывать все к чертовой матери — в последнее время мой пунктик. Ошибок я сделала всего несколько: наши налоговые декларации с 1990 по 1995 год, комплект записей Берлитца (французских) и пристегивающийся подклад к плащу Ричарда. Но к чему сейчас ему об этом знать — у нас июль, а подклад ему понадобится не раньше ноября? Если бы я кого–нибудь родила, дети к этому времени уже бы выросли и разлетелись. Или обратились в тройню, и им бы только исполнилось три года. Или их бы убили, или переехали, или они выросли бы аутистами, их бы похитили и потребовали выкуп, их бы заел рак, они бы облысели, стали шизофрениками, оказались бы в тюрьме, их бы укачивала нянька, они искали бы свою настоящую мать или поздно возвращались домой из школы. По крайней мере, я от всего этого избавлена — вот что я твердила себе, поскольку знала, что ничего подобного просто не переживу, ни единого шанса у меня не будет.
То было мое первое сиротское лето на Земле. Разве не об этом мечтает каждый ребенок? Я мечтала. Мне нравилась «Биография» Хэйли Миллз. «Ловушка для родителей» — отличное кино. Мама умерла весной. К тому, что умер папа, я уже привыкла — он умер три года назад, и мы были с ним едва знакомы. А мне теперь пятьдесят, не мать, не дочь, кухня у меня в гостиной, и я понятия не имею, как следует себя вести.
Мы легли спать, и муж заснул сразу, причмокивая губами. Я какое–то время неистово поворочалась, нежно подула ему в ухо, потом отвалила в гостиную на диван почитать, вернулась в постель с книгой; к тому времени он окончательно затих. Я уснула с раскрытой книгой. Где–то среди ночи Ричард проснулся, заложил мне закладкой страницу, выключил свет и поелозил мне по губам загубником, пока я его не вставила.
Он длинный и нескладный, этот мой муж, и правильный, как Джимми Стюарт. Не невротик, не ловчила и уж конечно никакой не подонок. Никогда не принимал наркотики — даже траву не курил. «Ты уверен, что ты вообще американец?» — как–то спросила у него я. Никогда на меня не злился, только приходил домой с таким открытым недоумевающим лицом, да время от времени рассказывал о том, как вышел из себя: с убогими стариками в очереди к кассе в супермаркете, с какой–то мегерой в прачечной — она выбросила его мокрое белье из сушилки, с панком, вздумавшим угрожать ему на углу. Когда он брал мою голову в ладони, если мы занимались любовью, я всякий раз поражалась, какие они у него огромные — какие вообще огромные у мужчин ладони, — и мне это нравилось: как эти огромные пальцы запутываются у меня в волосах. Мне по–настоящему нравилась эта огромность. Я просто все забываю, как мне это нравилось — у меня плохая память на секс, как у персонажей Оливера Сакса с разными экстравагантными болезнями: например, они не могут припомнить разговор пять минут назад. Женщина, Которая Не Запоминает Удовольствий. Разве в каждом браке нет его злобного двойника? В нашем–то это наверняка я.
Утром Ричард сварил в ванной кофе, мы спросили друг у друга, как нам спалось, и почитали «Таймс».
Я радовалась, что можно выйти из квартиры. Только из–за этого — если не считать денег — я подрядилась работать литературным негром Уинстона Уинтера, который сочинял книгу по этикету. Три раза в неделю садилась в автобус с нижней Пятой авеню до офиса компании «Стиль жизни Уинстона Уинтера» на верхней Мэдисон–авеню. Уинстон — самый знаменитый стратег вечеринок и свадебных банкетов на Манхэттене. Сегодня мы с ним работали над «Главой семь: Как вырастить обходительного ребенка».
Всю жизнь я прилично зарабатывала журнальной журналистикой. Моя специальность — секс и свидания: служебная информация о том, что делать с пятью друзьями и двумя психоаналитиками в романтической жизни одиноких женщин, кому за двадцать, за тридцать и даже иногда за сорок. В те неприличные десятилетия, что следуют за этим, — никогда. Я писала для журнала «Изумительная женщина» и даже одно время вела в нем колонку для одиноких дам, которая называлась «Сама по себе». А потом настал день, когда я поняла, что больше ни единого слова написать об этом не смогу. Что еще я могу им сказать? Как спросить очередную женщину — или следующую представительницу всех женщин, — о том, что пошло так или не так в ее жизни, чего ей хочется из того, чего у нее нет, что она в конце концов получает, даже не желая и никогда этого не прося? Я больше не могла читать ни одной статьи о жизни женщин — особенно серьезных, которые пишут самые умные женщины, и которые неопровержимо показывают, что остается неправильным и в женщинах, и в культуре, что продолжает их обсуживать, несмотря на все лучшие намерения и усилия окружающих. Я не могла больше ловить себя на мысли, соглашаясь с ними: Да! Именно! У меня мозги болели от того, что я так часто кивала головой и соглашалась.
