Я, собственно, что-то такое предполагал, а потому задал самый актуальный на этот момент вопрос:
— И что, Вы считаете, в данной ситуации нам необходимо предпринять?
Воронцов помолчал, а затем, поднявшись, сказал:
— Пойду в соседнее помещение. Там щель в стене есть. Через неё видно, что на улице делается. Может, удастся ещё что-то выяснить. А потом думать будем.
Я услышал, как он поднялся, положил одну руку на стену и, используя её как ориентир, аккуратно ступая, пошёл искать дверь.
Не было его довольно долго. За это время я успел обдумать своё незавидное положение с множества сторон и пришёл к выводу, что задерживаться в этом подвале не стоит.
«Чем быстрее мы отсюда выберемся, тем больше шансов у нас на то, чтобы встретиться с нашими воинскими частями и соединениями. Ночью немцы, скорее всего, наступать не будут, а это значит, что мы фактически находимся на линии соприкосновения — передовой, то бишь. И если мы рванём отсюда прямо сейчас, то пробраться к своим будет гораздо легче… Но есть огромная проблема — у меня на глазах бинты. Я просто не смогу нормально идти, а, значит, наше бегство будет обречено на провал. Вариант ждать тут шесть дней, как прописывали врачи, даже рассматривать не имеет смысла. Мало того, что у нас нет еды и воды, необходимых для существования в столь длинный период времени в подвале, так ещё и фронт за эти дни укатится километров на сто. А по немецким тылам разгуливать лично у меня никакого желания нет. Если и воевать, то в регулярных частях, где есть вооружение и довольствие, а не партизанить в одиночку по лесам, стараясь не угодить под нашу или немецкую пулю».
Обдумывая это, я уже давно принял для себя решение и стал действовать, так как это было необходимо. Развязывая повязку на глазах, я очень надеялся, что из-за того, что не смог выполнить рекомендации медиков, я полностью не ослепну.
«Но другого варианта у меня не было. Незрячим я попросту не смогу действовать в данной обстановке. А значит, у нас будет очень мало шансов выбраться отсюда живыми», — сказал я, себе полностью освободив голову от бинтов.
Очень хотелось потереть веки, потому что они стали немного чесаться. Но я, помня, что нахожусь в крайне нестерильных условиях и руки у меня, скорее всего, грязные, не стал этого делать, а сосредоточился и медленно открыл глаза. В голове отчего-то всплыл сюжет романа «Вий», и, разумеется, именно тот хрестоматийный момент, где этот самый Вий просит поднять ему веки. Мне просить было некого, поэтому, к своему величайшему счастью, я поднял их сам. А когда осознал, что мои глаза открыты, оторопел от увиденного.
Помещение, в котором я находился, площадью было около пятнадцати квадратных метров. Какие-то тюки, шкафы у стен, стоящий в углу топчан. Всё говорило о том, что это помещение использовалось как склад. Окон в нём не было, но была дверь, ведущая в соседнее помещение. Вероятно, именно туда и ушёл мой коллега по несчастью.
Предположение оказалось верным. Не прошло и секунды, как эта массивная дверь с негромким скрипом открылась, и оттуда, всё так же держась за стену, вышел Воронцов.
Он обогнул шкаф, затем топчан и, приблизившись, прошептал:
— Забабашкин, ты где? Как бы мне на тебя не наступить…
— Я здесь, — ответил я.
Встал и, подойдя к лейтенанту, взяв его под локоть, решил отвести того в наш угол. Но когда до него дотронулся, тот, вероятно от неожиданности негромко вскрикнул и сердито зашипел:
— Ты зачем встал⁈ У тебя контузия! Тебе надо меньше двигаться. Да и не видишь ты ничего. Упадёшь, разобьёшься ещё, чего доброго. Возись потом с тобой. А ну, садись на место!
— Хорошо, — не стал я ему перечить.
Мы прошли к стене и опустились на пол.
Воронцов поправил гимнастёрку, нервными движениями расчесал ладонью свои волосы и доложил о результатах разведки:
— Не видно ни хрена! Но была слышна немецкая речь. А в здание напротив, приехала машина.
— А какой марки машина? — автоматом поинтересовался я, в последний момент сообразив, что в этом времени многие люди не то, что иностранные марки знать не знают, но и вообще могли автомобили видеть лишь пару раз в своей жизни.
И моё предположение лейтенант сам подтвердил:
— Да откуда мне знать? Грузовая. Фарами осветила и заехала за угол. А потом вроде бы мотор заглушили и водитель ушёл. Да и что нам до неё? Нам всё равно идти в другую сторону. Впрочем, — он посмотрел на меня и покачал головой, — пока идти никуда не будем. Не сможешь ты идти. Пропадём.
О том, что я ещё сижу у него на шее и являюсь самой настоящей обузой, лейтенант тактично промолчал. Сейчас стало очевидным, что бросать меня и выбираться в одиночку, он не собирается. За это я ему был благодарен.
Но то, что было актуально минуту назад, перестало таковым быть. Теперь, я уже не был раненым солдатом, который был практически слеп и бесполезен в бою. Сейчас я стал боевой единицей. Бойцом, который готов идти в бой. Который готов рвать врага. Который не опозорит звания советского человека. И который, по какой-то удивительной случайности, стал прекрасно видеть в темноте.
Глава 2
А выход есть?
Однако рассказывать о своём феномене я лейтенанту не собирался, надеясь разобраться с этим позднее. Пока же поделился своими мыслями о том, что, на мой взгляд, нам необходимо не ждать пока, как говорится, рак на горе свистнет, а предпринимать попытку вырваться прямо сейчас.
Тот внимательно меня выслушал и, похрустев костяшками пальцев, с сожалением в голосе прошептал:
— Ты думаешь, я об этом не думал? Уж поверь, думал. Завтра немцы поутру пойдут в наступление, и мы останемся у них в глубоком тылу. Но что мы можем? Ты фактически слепой. А что я один могу сделать? Ну, застрелю я немца на улице. Если повезёт, то двух или даже трёх. А дальше что? Плен? Ведь на выстрелы обязательно сбегутся, а их там видимо-невидимо. Поэтому либо застрелят, либо пленят. И то и то для нас равнозначно. И чем тогда мы с тобой сможем помочь нашим? Тем, что будем в лагере для военнопленных сидеть? Нет, это не выход. Нам идти в последний бой пока рано. Нужно хорошенько подумать, как нам отсюда выбраться живыми и ещё послужить нашей стране!
То, что мой коллега по несчастью мыслит здраво, меня порадовало, но всё же решил организовать ещё одну импровизированную проверку.
— Так уходите один. Я тут останусь. И будь что будет.
И, сказав это, я увидел, как вздрогнул, словно бы от удара, Воронцов.
Он повернулся ко мне и, поиграв скулами, сжав челюсть, сквозь зубы процедил:
— Это ты брось! Брось! Слышишь⁈ Я своих не бросаю! Я обещал тебя отправить в тыл, и обещание своё намерен выполнить! Вместе будем выбираться! Понял⁈ Вместе! Как только сможешь открыть глаза, сразу и пойдём. А пока выкинь всё из головы и отдыхай — набирайся сил. Они тебе ещё понадобятся.
Обычные вроде бы слова, но как же радостно мне было их услышать. Они согрели душу и наполнили энергией всё тело. Да, ситуация была у нас непростая. Да что там говорить — сложная и смертельно опасная была ситуация. Но, зная, что рядом со мной находится верный боевой товарищ, который не дрогнет в сложную минуту, я верил, что мы сможем всё преодолеть и вырваться из этой ловушки.
Полностью удовлетворившись услышанным, проинформировал лейтенанта о том, что повязку я самостоятельно снял и что теперь я вновь имею возможность видеть.
— Правда? А как глаза, болят? — широко открыл глаза тот, пытаясь разглядеть мою голову.
— Терпимо, — ответил я, вновь удивившись тому факту, что прекрасно вижу в темноте.
А ведь я действительно видел. И изумление в глазах лейтенанта, и его двухдневную щетину, и помятую гимнастёрку, и лежащую на полу винтовку-мосинку.
— Это очень хорошо. Теперь у нас появляется шанс, — обрадовался Воронцов. — Так значит, ты действительно видишь и не ослеп?
— Вполне, — пространно ответил я, не став рассказывать о том, что теперь я не просто вижу, а могу по части ночного зрения составить конкуренцию сове или кошке.
