И Маршан, услышав знакомое ровное дыхание, торопливо загасил свечу и ушел в свою каморку.
Короткий сон овладевает императором только под утро, а встает он с восходом солнца. Раньше он спал по три часа - и этого ему хватало. Теперь хватает получаса перед рассветом.
В ту ночь, уже засыпая, я вдруг снова явственно услышал его слова: "Я оставляю в наследство всем царствующим домам УЖАС И ПОЗОР последних дней моей жизни!"
Именно тогда мне и показалось...
На следующее утро - все как обычно. Солнце только поднялось, но я уже слышу голос императора. Он ждет, когда караульные уйдут с постов у нашего дома. Он не желает появляться в присутствии неприятеля. Он запрещает себе быть пленником.
Но солдаты не могут уйти, пока его лицо не покажется в окне. Император это отлично знает. И начинается молчаливая игра: он глядит в окно, будто хочет удостовериться, ушли ли караульные, а в это время их командир может разглядеть в окне лицо императора. Теперь он имеет право передать губернатору - пленник не сбежал. "Корсиканское чудовище" (так называли его в Англии, так именует его губернатор) на острове, все в порядке.
Губернатор Гудсон Лоу - средних лет, и все в нем среднее. Никакое лицо - одно из тысяч английских лиц: узкое, с узким носом, не отражающее ни пороков, ни страстей. Маленький человек, счастливый правом распоряжаться вчерашним повелителем королей. И мучить его.
Но и сам губернатор - тоже мученик. Призрак Эльбы преследует его. На каждом корабле, прибывающем к острову, ему мерещатся заговорщики, каждый день ждет он бегства императора.
Караул покидает нас. Теперь император может выйти в сад.
Он в белом сюртуке, шлепанцах и в шляпе с широкими полями. Нетерпеливо трясет большим бронзовым колокольчиком:
- Маршан, не спи! Выспишься, когда вернешься к себе домой.
Все тот же, но уже веселый намек на свою смерть.
Император в отличном настроении, он напевает:
- Мамзель Маршан, поднимайтесь, уже светло, встало солнце!
Несчастный, заспанный "мамзель Маршан" выходит из дома, неся серебряный тазик с водой, зеркало и походный несессер. Император замечает мое лицо в окне и говорит (уже для моих записей):
- Все стоящие правители вставали раньше своих слуг. И Фридриху Великому, и русской императрице Екатерине приходилось их будить.
Он садится на скамью. Выходят полусонные слуги. Один берет зеркало, другой растирает его жирную безволосую грудь полотенцем.
Император бреется сам. И говорит - опять же для моих записей:
- Убийцы начали охотиться за мной, как только я стал первым консулом. С тех пор я предпочитаю сам держать бритву.
Он бросает взгляд на наш жалкий сад.
- Цветник Жозефины в Мальмезоне был больше...
Это тоже для моих записей.
От порта, от утопающих внизу в райской зелени домиков, в наше обиталище Лонгвуд ведет дорога длиной в восемь километров. Несмотря на непрерывные дожди, земля здесь не плодоносит - редкая трава и маленькие деревца, стонущие под порывами вечного ветра.
Как всегда, император вынимает из кармана маленькую подзорную трубу и осматривает окружающий мир. Плато Лонгвуд окружено горными пиками. На одном из них сейчас видны красные мундиры - это один из сторожевых постов англичан. Там стоит пушка, которая бьет на закате и восходе и оповещает о прибытии кораблей.
- Все сделано грамотно, - говорит император.
Теперь его труба опущена вниз. Там виден лагерь и те же красные мундиры.
- Думаю, их сотен пять-шесть, - рассуждает император. - И расположены они так, чтобы видеть друг друга. А на холмах, - его подзорная труба вновь вскинута вверх, - стоят дозорные. Видите сигнальные флажки? Они сообщают о том, что я делаю, вниз, на командный пункт. И по всей горе, донизу, концентрическими кругами стоит охрана.
Он засмеялся.
- Когда-то я хотел отобрать у Англии этот остров и намеревался послать сюда десант в полторы тысячи солдат. А они, по моим подсчетам, свезли сюда около трех тысяч... может, даже на сотню-другую поболее. - (Недавно я узнал - три тысячи двести!) - Таким образом, куда бы мы ни отправились, мы будем внутри линии часовых. Четыре бухты острова также охраняются... - Его труба уставилась на море, где были видны два брига, медленно плывущих - один навстречу другому. - Я подсчитал: нас стерегут с моря семь судов: пять постоянно дежурят в порту Джеймстауна, а два, как видите, непрерывно курсируют вдоль берега. Однако их беда в том, что вся охрана вполне удовлетворена визуальным наблюдением за моей персоной. Пока они меня видят, они спокойны. Но есть ночь, когда я имею право быть невидимым... И тогда их главный страж - океан - легко может стать их врагом. Если ночью у берегов острова появятся несколько кораблей... хватило бы четырех...
Он снова засмеялся.
- Не записывайте этого, Лас-Каз. Клянусь, у меня нет никакого намерения бежать. - И добавил: - Поверьте, я здесь совсем не за этим...
Он работает (но немного) с лопатой в саду. Потом переодевается. Выходит в зеленом сюртуке с бархатным воротом, со звездой Почетного Легиона, в легендарной треуголке. Граф Монтолон подводит ему коня. Как обычно по утрам - прогулка верхом. Меня император не приглашает - считает, что я дурной наездник.
Я смотрю, как исчезает кавалькада всадников: граф Бертран, генерал Гурго и граф Монтолон. Сейчас они остановятся у какого-нибудь поме
стья и попросят приюта в саду от начинающего припекать солнца... Император любит поражать обывателей. Что ж, они на всю жизнь запомнят его приезд и знаменитую треуголку...
Вернувшись, он принимает ванну. Его ванна - небольшой чан, куда он с трудом помещается. Там император читает книги.
Перед обедом приходит врач-англичанин. Император обнажил жирный торс, и англичанин приник ухом к его сердцу. Не обращая внимания на призывы врача помолчать, он привычно делится с ним своими неосуществленными планами поругания Англии:
- Я должен был переправить через пролив двухсоттысячную армию. На четвертый день я бы вошел в Лондон и обратился с прокламацией к гражданам: "Мы пришли, как друзья, чтобы освободить британскую нацию от коррумпированной, извращенной аристократии". Я провозгласил бы республику, упразднил дворянство и Палату лордов, с которыми Англия вскоре сгниет. Очень сожалею, что отказался от этого плана!
- Я уверен, что лондонцы сожгли бы свой город, - возражает англичанин.
- Нет-нет, вы слишком богаты и любите деньги, чтобы портить свое имущество. Так смогли поступить русские - у них нет имущества, все принадлежит царю... Я привез бы в Англию великие идеи нашей революции. Отныне ничто не способно уничтожить или стереть ее великие принципы. Помолчав, он обратился ко мне: - Моя миссия во Франции заключалась в том, чтобы смыть кровавые пятна террора революции потоками славы. Я уничтожил анархию, упорядочил хаос. Люди, упрекающие меня за то, что я не дал достаточно свобод моему народу, забывают, что в 1804 году лишь четверо из сотни французов умели читать. Всю ту меру свободы, которую я мог дать этим смышленым, но невежественным и развращенным революционной анархией массам, я дал.
Я торопливо записываю. Император весь во власти собственного монолога. Доктор печально просит своего пациента одеться. Император не слышит и продолжает дразнить его:
- Нет, очень жаль, что я не сделал всего этого с Англией. Теперь вашей стране предстоит сгнить на манер Венеции.
Наконец он одевается. В 11 часов обед - куриный бульон (император считает его лекарством), два мясных и одно овощное блюдо. И два бокала разбавленного водой вина "Шамбертен".
После полудня на нем опять знаменитый сюртук со звездами Почетного Легиона и Железной Короны. Император принимает посетителей.
Англичане постановили: императору зваться "генералом Бонапартом". И даже придумали ему официальный статус - "генерал без поручений". Это вызывает его постоянный гнев.
- Я не позволю навязать мне этот титул! Не потому, что мне так уж важно, как они меня именуют... Я всегда презирал жалких болванов, именовавшихся европейскими королями. Я обожал заявлять в их присутствии: "Когда я был лейтенантом во Втором полку в Валансе..." - и наблюдал, как вытягивались их рожи. Для меня трон всегда был куском дерева, обтянутым бархатом. Но я единственный монарх в Европе, получивший титул не от жалкой кучки епископов, а от всего французского народа. Я король именем революции и не позволю в моем лице унизить эту великую даму. Я носил не только корону Франции, но и древнейшую корону Италии и позаботился, чтобы религия освятила мой титул - сам понтифик благословил мое вступление на трон. Я думаю не о себе - о моем сыне, о будущем... Династия, в которой воплотилась революция, должна вернуться! - Он задумался и медленно произнес: - И я сделал все, чтобы помочь ей вернуться как можно быстрее...
Да, он сделал все. Но понял я это только теперь.
Он болезненно заботится о том, чтобы его приближенные (три десятка человек) помнили: они по-прежнему свита императора. И все мы обращаемся к нему "сир". И посетители письменно просят аудиенцию. Их встречаем мы - три графа и барон - и проводим к императору. В дверях ждет Киприани, который торжественно объявляет имя посетителя.
