Шестнадцать
Той ночью Лаши остались у нас. И впервые с тех пор, как ушли родители, я ночевал в своей прежней комнате. Гектор спал рядом, на матрасе, брошенном на пол.
Я уже засыпал, когда мне пришло в голову, что мы так и не разобрались с заляпанной рубашкой.
Ни разу с тех пор, как ушли родители, мне не удавалось проспать всю ночь. Дед уже отчаялся. Нормально спать я стал только с приходом Гектора. Мистер Лаш с дедом на следующую ночь договорились пробить проход между нашими с Гектором спальнями, чтобы нам быть вместе. Остальные проходы между домами никто уже и не обсуждал, все как-то само выходило. Я, дед, Гектор и его родители сначала стали вместе садиться за стол, а потом постепенно вместе жить. У нас получилась хорошая семья.
Мистер Лаш рассказал, что он был инженером. Он отказался работать на Родине над каким-то проектом, но не уточнил, над каким. Миссис Лаш работала врачом и отказалась уничтожать нечистых. В результате они оказались сосланными в седьмой сектор, так что тут и мне, и деду, и нечистым повезло.
Семнадцать
Как только прозвонил звонок, я сорвался со скамьи. Пригладил волосы, вдохнул глубоко, постучался и вошел. Мистер Хелман встретил меня стоя. Он щелкнул каблуками, хотя его каблуков я не видел – они были скрыты под столом.
Потом он выбросил вперед руку, прямую, как шест, и глаза его остекленели.
– Слава Родине, – сказал он.
Я нехотя начал поднимать руку, но так и не закончил, и тут услышал, как кто-то кашлянул. Не мистер Хелман. Кашлянул кто-то в углу комнаты. Кто-то в черном кожаном пальто. Его как будто построили линейкой и транспортиром – треугольники, прямые линии. На лицо надвинута шляпа. Но не под веселым таким углом, как обычно у крока-кольцев. Эта шляпа сидела как влитая, а ее полями любое вранье можно было рассечь надвое. Кроме того, на нем были темные, заливающие глазницы очки в черной оправе. В кабинете было сумрачно. Мне даже стало интересно, что он в этих очках видит. Короче, он выделялся, торчал, как заноза на ветру. Он здесь был по делу, неясно только, по какому. Или чьему.
«Что же ему тут нужно?» – думал я. Может, он проверяет работу мистера Хелмана? Хотя вряд ли. Единственное, чем был известен мистер Хелман, – это блестящими, дешевыми наручными часами. Такие выдавали семьям, в которых восемь детей. Дело в том, что в седьмом секторе часы бывают только у важных особ. Все остальные их уже давно продали на черном рынке. Откуда я знал, что часы у мистера Хелмана были дешевые? А я и не знал, пока не увидел часы мистера Лаша. Те часы нас спасли.
Прошлой зимой был такой холод, какого я и не припомню. Дед говорил, что и он не помнит такой суровой зимы, а он-то их повидал на своем веку. Он назвал ее «Месть генерала Мороза». Этот генерал был уж точно не за нас.
И если бы не часы мистера Лаша, мы бы все отдали концы. Из освещения у нас оставалась одна церковная свечка, а из еды – только картофельные очистки. И вот однажды утром, когда замерзло все, включая наше болото, мы сидели за столом на кухне. Дед пытался придумать, что еще можно пустить на дрова, чтобы разжечь печку. И вдруг мистер Лаш встал и вышел из комнаты. Потом мы услышали, как он на верхнем этаже, у нас над головой, поднимает половицы. «Если мы их начнем жечь, дом рухнет», – подумал я. Миссис Лаш молчала, только непрерывно заламывала руки. Мистер Лаш спустился на кухню и протянул деду что-то, завернутое в полотенце.
– Гарри, ты знаешь, что делать, – негромко сказал он.
Дед осторожно развернул сверток. Ох, трепать. Эти часы сияли, как солнце. Они были из чистого золота, тяжелые, как совесть.
Дед перевернул их и прочел гравировку на задней крышке. Он долго на нее смотрел и молчал. У мистера Лаша кровинки в лице не было. А миссис Лаш, кажется, и вовсе перестала дышать.
Прошла вечность. Наконец дед сказал:
– Если сточить слова, то мы сможем сбежать.
Мистер и миссис Лаш оба вздохнули и кивнули головами.
– Спасибо, Гарри, – сказал мистер Лаш.
Я потом спросил у деда, что было написано на часах. Но он мне не сказал.
Из купленных тогда на черном рынке припасов у нас до сих пор оставалось немного муки, риса, овсянки, лампового масла и мыла. Так что я знал, что часы мистера Хелмана – дешевка. За них ему не дадут и свечки, поставить на его могилу.
Восемнадцать
Мистер Хелман принялся шевелить пальцами. На кистях рук у него росли волосы, черные, как паучьи лапы.
Но это было просто так, чтобы отвлечь внимание, как и сами часы. Дело в том, что уж очень тут все не сходилось. Начать с того, что из директора исчезли буря и натиск. Он был похож на сдутый дирижабль – весь газ ушел куда-то.
Кожаный пришел за мной, намекал мне камень в животе, и я попытался как можно скорее сообразить, что же я наделал. По списку.
Починенный телевизор?
Две курицы в углу огорода?
Гектор?
– Стандиш Тредвел? – вопросил кожаный.
Я кивнул. Но вот что я скажу: я уже распрямился и стоял ровно.
– Знаешь, какой день сегодня?
Конечно, знаю – четверг, и на ужин у нас будут мясные консервы и два припасенных яйца. Но я понимал, какого ответа он от меня ждет. Нужно быть совсем тупым, чтобы не знать, какой сегодня день.
И я промолчал.
Девятнадцать
– Стандиш Тредвел.
Зачем было повторять мое имя? И что в папке, которую он держал?
– Возраст?
– Пятнадцать, сэр.
– Пятнадцать.
Не нравились мне эти повторения. Я посмотрел на директора, но тот, похоже, от участия в разговоре устранился.
– Пятнадцать, – снова сказал кожаный. – Пишешь на уровне четырехлетнего, читаешь на уровне пятилетнего. Тебе известно, что случается с нечистыми детьми?
– Так точно.
Их отсылают в другую школу, далеко отсюда. Как Майка Джонса, кривоногого. Он больше не вернулся. Дед говорил, что вдовая миссис Джонс, его мать, считай, совсем рехнулась через это. Я продолжал молчать.
– Стандиш.
Он что, сломался, этот кожаный, – все повторял и повторял мое имя?
– Странное имя.
Блин. Мне сразу захотелось, чтобы меня на самом деле звали Джон. Или Ральф, Питер, Ганс – как угодно, лишь бы не Стандиш.
– И к тому же Тредвел?
– Это из прежней страны, сэр.
А я что? Меня так учили отвечать.
– Родители умерли?
Ну, на самом деле не совсем так, но я решил не спорить.
Он вытащил из папки какое-то письмо, обернулся к мистеру Хелману и заговорил с ним на прежнем.
В грубом переводе все сводилось к тому, что приличная пригородная школа, пусть и находящаяся в безнадежной помойке, посреди развороченного седьмого сектора, не имела права меня принимать. Каким образом за все это время никто не обратил на меня внимания? На такого тупого, ни на что не годного. Хотя я прекрасно понимал все, что они говорили.
– У него были определенные успехи в классе мисс… в классе предыдущей учительницы… – начал мистер Хелман. Его даже бросило в жар. – Его отец был здесь раньше директором. И мать преподавала в этой же школе. Когда миссис Тредвел…
Я ждал, что будет дальше. Очень внимательно ждал. Скажет он или не скажет, что случилось с отцом и матерью? Ну? Нет, потому что ясно было, что даже мистер Хелман чувствовал нависшую опасность, а часы его, в конце концов, были всего лишь дешевкой из блестящего металла. Вовсе не из моркови, как часы мистера Лаша. Я раньше не знал, что золото – на вес моркови. Теперь знаю. Те, кто добывал золото из земли, наверняка тоже подозревали об этом. Что мы будем обменивать его на еду.
Кожаный снова обратился ко мне.
– Сегодня особенный день. Чем?
На этот раз он говорил медленней, видимо, чтобы до меня получше дошло. Я же тупой, а с тупыми надо разговаривать именно так.
Я знал, чем сегодня был особенный день. Трепать-колотить, да на оккупированной территории и крысы не нашлось бы, чтобы она не знала, чем этот день особенный.
Нет, не мясными консервами.
И я ответил, гордо, будто сидел за рулем кремового «кадиллака»:
– Сегодня четверг, девятнадцатое июля тысяча девятьсот пятьдесят шестого года, день запуска ракеты на Луну и начало новой эры в истории Родины.
Думаю, мне удалось это сказать вполне на уровне, потому что руки директора и кожаного взлетели вверх. Если бы очки кожаного не делали его лицо похожим на череп, можно было бы сказать, что у него глаза затуманились.
– Именно. Это достижение нашей державы установит ее первенство во всем мире и докажет таким образом наше полное превосходство.
Как только он сказал это, прозвенел звонок на обед.
– Бывал ли ты когда-нибудь в парке у себя за домом?
Я быстро пробежал по списку возможных ответов. Ложь, ложь и еще ложь. И я так еще и не понял, за что меня вызвали.
– Никак нет. Это запрещено.
Двадцать
Но у кожаного в глазах был рентген. Точно говорю, хотя его глаз и не было видно. Он смотрел насквозь. Чувство было, как у рыбы, когда она понимает, что из моря вытащили пробку.
Ну, я еще пошевелил жабрами, потрепыхался, а потом сказал:
