Мистер Хелман затрясся.
– Ну? Я жду, – сказал кожаный, сметая одним движением осколки времени в мусорную корзину.
– Умный, наверное, закрыл бы на это глаза, – сказал я.
– Закрыл глаза? Который из глаз, Тредвел? Голубой или карий? – Кожаный дробно хохотнул, а потом повернулся к мистеру Хелману. – А вы что скажете? – спросил он, все еще улыбаясь.
– Я скажу, – проговорил мистер Хелман сквозь намертво сцепленные зубы, – что Стандиш Тредвел больше не учится в этой школе.
– Как жаль, что это не пришло вам в голову намного раньше, – сказал кожаный.
Тридцать шесть
Я не знал, что мне теперь делать. Я в одиночестве пошел обратно в класс, хотя и был уверен, что тут какой-то подвох. На площадке первого этажа я остановился и выглянул в окно. Кожаный вел мистера Ганнела. Он остановился у тела Эрика. Мистер Ганнел был этому явно удивлен. Кожаный неторопливо достал из кобуры пистолет и приставил дуло к виску мистера Ганнела. Раздался выстрел, эхо разнесло его по площадке. Мистер Ганнел рухнул на землю.
И что? Мне было пофигу.
Тридцать семь
А в классе Ганс Филдер стоял носом в угол, держа в руках ножницы. Он изрезал свои штанины в бахрому. Не представляю, сколько миссис Филдер пришлось врать, чтобы получить эти брюки. Вряд ли она очень обрадуется, обнаружив у себя в доме маленького бунтовщика. Впрочем, это ее личная проблема. Мои проблемы по сравнению с этим – как слон рядом с мухой. Знаете, как съесть слона? По кусочку, по кусочку.
Тридцать восемь
Я сказал главному Навознику, что меня исключили. Он промолчал. Наверное, у них в уставе не написано, что надлежит делать с непослушными школьниками. Все остальные мальчики в моем классе старались не поднимать головы. В стаде баранов я был черной овцой. Я пошел обратно к своей парте. Я не знал, что мне теперь делать, и чувствовал себя довольно глупо. Тогда я поднял крышку. Внутри была пришпилена записка. Кто-то написал большими буквами, так, чтобы даже я, не умея читать, смог прочесть: «ТЫ И ТВОЙ ДЕДУШКА В ОПАСНОСТИ. НОЧЬЮ ПОДРЫВНИКИ ПРИДУТ ЗА ГОСТЕМ».
Общий смысл я уловил. Я засунул клочок бумаги в карман шорт. Больше ничего в моей парте не было. Через окно я увидел, как на площадку въехал фургон. Под надзором Навозников два фельдшера осторожно подняли тело Малявки Эрика Оуэна, потом, менее осторожно, мистера Ганнела и положили их в фургон.
Записка говорила, что на этот раз нам не сбежать.
В коридоре мне встретилась мисс Филипс. На ней все еще была та юбка, пропитанная кровью. Она прошла мимо меня без единого слова, и когда я почувствовал у себя на плече ее руку, я даже подскочил. Оказывается, мисс Филипс снова подбежала ко мне, пока заводная камера смотрела в другую сторону.
– Передай Гарри, что они знают, – прошептала она мне прямо в ухо и бросилась обратно, чтобы камера нашла ее в том месте, где и ожидала найти.
Я постарался сохранить на лице отсутствующее выражение. Учитывая, что именно мисс Филипс только что мне сказала, это было непросто.
Тридцать девять
На асфальте остались пятна крови. Один из башмаков Эрика, заношенный и потрескавшийся, так и валялся, где слетел. Подошва его прямо-таки кричала мне: «Стандиш! Проснись! Да проснись же ты, мечтатель гребаный! Или проснешься, или погибнешь, как я».
На проходной сторож даже не поднял глаза от газеты. Я собирался сказать ему, что меня исключили, но он уже нажал на кнопку, открывающую ворота. Я вышел из школы, медленно, как черепаха. Мне все еще было удивительно, что никто меня не останавливал.
Сорок
Думаете, мне впервой было видеть такие жестокие зрелища? Нет. Нам всем не впервой. Лучший способ поддерживать покой и порядок – время от времени устраивать неожиданную, наводящую ужас смерть.
Я старательно напустил на себя прежний, привычный вид – будто я замечтался и ничего не вижу вокруг себя. Мысль у меня была простая: добраться до дома.
– Стандиш!
Дед торопливо шел мне навстречу. Мы стараемся на бег не переходить, это привлекает внимание, а и мне, и деду в седьмом секторе хотелось только одного – ни малейшего к себе внимания.
Поравнявшись с ним, я спросил:
– Ты где был?
– В старой церкви, смотрел телевизор.
Только тут мне пришло в голову – не пришло, а ударило, как молния, – что кто-то, вероятно, приказал деду привести меня.
– Говорят, в школе неприятности, – сказал он.
– Да. Мистер Ганнел убил Малявку Эрика Оуэна. И меня исключили.
Он положил мне руку на плечо и сжал легонько. Это пожатие говорило: «Слава богу, что ты цел и невредим».
Мы нарочито неспешно пошли дальше, вдоль по улице, где раньше в магазинах можно было купить что-то нужное. Теперь уже нельзя. Все витрины забиты досками.
Наполовину про себя, самым тихим голосом, так, что деду пришлось ко мне нагнуться, я прошептал:
– Ловушка.
– Знаю, – ответил дед.
Как бы тяжело ни приходилось, дед всегда казался мне великаном. Но не потому, что был сделан из великанского конструктора.
Сорок один
Двое полицейских в штатском тащились за нами в машине.
Дед улыбнулся, как будто у нас и в самом деле выдался сегодня прекрасный летний день, которым можно гордиться.
– Ты слышал речь президента Родины? – спросил он.
– Да, – ответил я. – Ну, не очень. Наш телевизор…
У одного в машине был бинокль. Чтобы читать по губам. Я сказал:
– А ты видел, как космонавты шли к ракете? Они просто чертовски храбрые!
– Впечатляет, – ответил дед. – И так радостно знать, что теперь с Луны можно будет выстрелить кучей ракет. Тут-то им и конец, всем врагам Родины.
– Этот кусок мы, кажется, пропустили. Наверное, это как раз когда пристрелили мистера Ганнела.
Машина прибавила ходу и уехала – то ли им наскучило с нами возиться, то ли у них нашлось занятие поважнее.
Мы пошли дальше, мимо заброшенной автобусной остановки на развороте, потом пересекли безлюдную дорогу. Только тогда я рассказал ему и про Эрика, и про записку, и про мисс Филипс. Он внимательно слушал, впитывал услышанное.
В конце нашей улицы стояли роскошные дома с алыми грудками. Для семей борцов за чистоту. Стояли как влитые, хотя и построены были на костях убитых.
А в отдалении, на пригорке, виднелось то самое омерзительное здание. Лучше бы его оставили кучей пепла, когда оно сгорело в первый раз. Оно, среди прочих декораций, создавало впечатление, что все идет по плану. Хотя, если по чесноку, вовсе нет.
И эта огромная уродина сияла огнями. Ярче звезд и прямо среди дня. Вот ведь интересно. Обитатели седьмого сектора не смели открыто спросить, почему так. Они просто не могли представить, что там делается внутри. Зачем тратить столько электричества, когда нам его доставалось хорошо, если на пару часов в день? Этот вопрос явно слышался в молчании седьмого сектора. Он полз по улицам, сочился из каждого встречного.
Хотел бы я не иметь никакого понятия, какой на него ответ, но увы.
Сорок два
Чуть подальше, где дорога ныряла немного и скрывалась между высокими деревьями, вместо домов были уже кучи щебня. Потому что в них укрывались раньше банды террористов и другие нежелательные элементы.
В то лето среди развалин, прямо на кирпичной крошке и обломках штукатурки, по заброшенным пригородам цвели белые розы. Дед говорил, что если у человечества достанет ума себя уничтожить, то по крайней мере у крыс и тараканов будут билеты в первый ряд на спектакль, в котором природа возвращает Землю себе.
Перед нашим домом стояли два черных автомобиля. Мы молча смотрели, как из дома вынесли телевизор.
– А если они найдут его? – спросил я шепотом.
– Не найдут. Его и с собаками не найти. Ни его, ни кур.
– Зачем тогда ты отдал им телевизор?
Я знал, что сияющей женщине из страны крока-кольцев настал конец.
– Потому что иначе они еще больше уверились бы, что мы что-то замышляем. Потеря телевизора – меньшее из зол.
Слабое утешение.
Сорок три
На мой день рождения, в марте после той ужасной зимы, дед преподнес мне подарок.
За восемь месяцев с появления Гектора столько всего произошло, что я и забыл про мяч. Дед его залатал и завернул в праздничную обертку из старых газет.
– А играть с ним можно? Или только любоваться? – спросил Гектор.
– С этим мячом можно играть хоть за сборную прежней страны, – сказал дед.
Миссис Лаш несколько недель собирала все нужное для праздничного пирога. Она мне рассказала, что секрет в его основе – это ее рецепты. Она их обменивала – на масло, на сахар. Миссис Лаш умела волшебным образом создавать еду из ничего. Такое умение всегда можно выгодно обменять.
Это был лучший праздничный ужин из всех, которые я помню. Я старался забыть про маму с папой. Слишком больно было о них думать. Только они все равно проламывались через звуковой барьер моих мечтаний.
Когда родители работали в школе, папа хотя бы вид делал, что следует линии партии. А мама – нет. С ней сразу становилось ясно как день: ее ученики заслуживали большего, чем слушать ерунду сутки напролет. «Матери за чистоту» ее ненавидели. Она отказывалась относиться к их отпрыскам в брюках иначе, чем к короткоштанным.
