— А это кто лежит?
— Тише, — ответила женщина, — это друг папы. Он устал с дороги. Пусть отдыхает.
2
Варю Глазкову вызвали с последнего урока к завучу училища.
— Сядь, Варя, — сказала завуч. — Дело вот в чем…
Никогда прежде не называла она Варю по имени, и в голосе ее девушке послышалась странная робость.
— Дело вот в чем. Что-то случилось с твоей мамой. Она сейчас в горбольнице. Знаешь — что у Лагерного сада.
Варя спросила:
— Что случилось?
— Нам сообщили, что она получила травмы. Причем, вероятно, серьезные. Ты сможешь поехать сейчас?
Варя кивнула. Как можно не поехать? Все это пустые слова. Завуч знала, что Варя поедет, а говорила только потому, что надо было что-то говорить.
— Дойдешь до площади. Здесь недалеко. А там на троллейбусе до конца.
— Да я знаю.
— Хочешь, мы вызовем Кружеветову? Вы, кажется, подруги. Она проводит тебя.
— Нет, я сама.
Варя нашла на вешалке свою болоньевую стеганую куртку, вязаную синюю шапочку и вышла во двор под белые от инея деревья.
И тут словно очнулась, внезапно осознала, что случилось что-то страшное, но не заплакала. Сердце мучилось и теснилось в груди, а слез не было.
В больнице Варя узнала, что мать умерла, не приходя в сознание. Врачи ничего не могли уже сделать. Как это произошло? На ходу пыталась вскочить в поезд. В нетрезвом виде. Куда хотела ехать? Это неизвестно. При ней ни вещей, ни билета. Только ручная сумка. Она в милиции. Говорила ли что-нибудь? Перед смертью в бреду звала дочь Варю…
Все хлопоты, связанные с похоронами, взял на себя местком стройконторы, где мать работала, — и гроб, и автобус, и могилу. Из выделенных денег осталось четыре рубля, и их отдали Варе.
В день отъезда на практику Варя пришла в комнату, где жила мать. Здесь уже меняли полы. Вещи матери — стол, два расшатанных венских стула и железная койка вместе с узлом старых одеял и тряпок — были вынесены на лестничную площадку. Мать десять лет просила произвести ремонт, а как умерла, — сразу взялись.
Варя постояла на пороге комнаты и ушла. Плотник, молодой парень, крикнул ей вслед:
— Эй, черноглазая, глаза-то умой!
…А потом она с Юлькой Кружеветовой улетела на практику.
* * *
В сельском райисполкоме шел обычный день. Из кабинетов неслось щелканье пишущих машинок, жужжали арифмометры, слышались обрывки телефонных разговоров. Хлопала входная дверь. В коридоре то и дело мелькали озабоченные девицы с бумажками в руках.
Сначала Юлька таскала Варю с собой. Вдвоем они кочевали с вещами в этой сутолоке большого двухэтажного дома со множеством похожих друг на друга комнат, наполненных бумагами, шкафами и незнакомыми людьми. Действовали энергично, и часа через два не осталось, пожалуй, ни одной двери, куда б они не постучали, ни одного должностного лица, к которому они б не обратились.
Юлька, соответственно должности бригадира, доказывала и требовала, на всякий случай подкрепляя доводы кинжальным огнем своих неотразимых глаз.
— Мы на практику. Нам нужно добраться до Берестянки. Нет машин? Позвольте, но куда же нам деваться? — спрашивала она в сотый раз уже автоматически.
Должностные лица в ответ пожимали плечами. Что они могли сделать? Тот, кто по долгу службы обязан был обеспечить девушек транспортом, а именно завотделом культуры Васицкий, лежал в больнице. Две райисполкомовские машины находились в отъезде, одна на ремонте. Свободной оставалась «Волга» самого председателя, но он занят был на совещании животноводов.
Потом Юлька поняла, что от Вари все равно толку нет, оставила ее на вещах у запертой двери отдела культуры, а сама опять ринулась искать концы в этой неразберихе.
В глубине души Варе было все равно, уедут они сегодня или через неделю — такая накопилась усталость. Или дело было не в усталости, а в чем-то другом.
Когда Юлька узнала о несчастье, она сделала большие глаза.
— Как же ты будешь жить? — И тут же поспешила ее приободрить: — Ты только не приходи в отчаянье.
Нет, это не было отчаянием. Совсем не то. Мать давно уже не помогала, а только мешала жить, доставляла столько горя, что Варя совсем забыла о своей любви к ней. А теперь после ее смерти Варя внезапно поняла, что любовь была и любовь не выдуманная, а настоящая, которая не зависела ни от того, как жила мать, ни от того, что они говорили друг другу. И мать, наверное, тоже любила ее, потому что звала дочь в свои последние минуты…
Юльки долго не было, но вернулась она ни с чем. А рабочий день в райисполкоме тем временем близился к концу. Юлька попыталась дозвониться до Берестянки. Сначала из трубки послышался мощный бас Мефистофеля: «Люди гибнут за металл, люди гибнут за металл…» Потом приятный женский голос стал объяснять химический состав конского навоза. После отчаянных повторных сигналов телефонистка чирикнула что-то воробьино-невнятное.
— Берестянку мне… Тихую Берестянку! — продолжала кричать в трубку Юлька, пока ей не объяснили, что от сильного мороза телефонные провода порвались и связи с Берестянкой нет. Когда восстановят? Кто ж его знает. Может, завтра, а может, через неделю.
Юлька позвонила в гостиницу. Оттуда ответили, что мест нет, но можно будет устроить практиканток на раскладушках в вестибюле. Раскладушки, вестибюль… Было над чем задуматься. Сегодня пятница. Впереди два выходных дня. Значит, на место они прибудут только в понедельник к вечеру, то есть почти через трое суток. А если в понедельник будет так же, как сегодня? После этого разговора Юлькина энергия и находчивость иссякли, она села на Варин чемоданчик и печально задумалась. А Варя ждала. Она и сама не знала чего. Просто ее не покидала уверенность, что всему на свете бывает конец. Придет конец и их неудачам. Ждала и дождалась. Кто-то, проходя мимо, спросил:
— Девушки, это вам в Берестянку? Вас ищет Лихачев.
— Лихачев? Первый раз слышу, — посмотрела Юлька на Варю.
— А вот и он сам.
Лихачев оказался большим и веселым, похожим в своей черной собачьей полудошке на молодого медведя. Он с ходу назвался Василием Иннокентьевичем, пояснил, что работает в Тихой Берестянке зоотехником и ему ничего не стоит подбросить девчат до места в закрытой ветеринарной машине.
— Вы наш спаситель! — воскликнула Юлька и подарила Лихачеву благодарный взгляд. Правда, от спасителя несло водкой, и это дало Юльке повод спросить: — Вы сами поведете машину?
— Нет, конечно. Со мной шофер, — понимающе засмеялся Лихачев. После этого он отнял у Юльки чемодан, ее финские лыжи и двинулся к выходу. Варя поспешила за ними. На ходу Юлька уточнила:
— Скажите, пожалуйста, вы знаете заведующего библиотекой?
— Потупушкина? А кто ж его не знает. Прямиком к нему вас и доставлю. Об этом не беспокойтесь.
В машине было холодно и сумрачно, стояли какие-то фанерные ящики, о которые Юлька сразу порвала свои новые брюки. Окна закрывал толстый слой инея, и когда дверь захлопнулась, девушки оказались почти в полной темноте.
И все же это было лучше, чем трое суток на раскладушках в вестибюле гостиницы. Когда машина тронулась, Юлька от избытка чувств даже запела:
— По долинам и по взгорьям…
Впереди уже маячили сытный ужин, теплая чистая постель и сон.
Все шло сносно, пока машина не свернула с тракта на проселочную дорогу. Стараясь удержаться на скользкой скамье, девушки судорожно цеплялись друг за друга, упираясь ногами в танцующие ящики.
Варя прижималась к теплому Юлькиному боку и, закрыв глаза, вспоминала почему-то взгляд, который Юлька бросила Лихачеву. И его ответный. Удивительное свойство у Юльки Кружеветовой — где бы она ни появлялась, мужчины смотрят на нее восхищенно и преданно. А впрочем, какое Варе до этого дело? На нее они никак не смотрят, и она к этому привыкла. Свои культпросветовские мальчишки относятся к ней ласково, но так, как будто она вовсе и не девушка. А чужие и совсем не замечают…
Прошел час, а может, и больше. Машину упорно швыряло из стороны в сторону. Чемоданы метались по полу. Звенели какие-то бутылки в ящиках. Юлька дрожала от холода.
— Варя, завещаю тебе лыжи и белые сапожки. Передай нашей группе, что я погибла за культуру.
Она тщетно пыталась обернуть свои длинные ноги маленькой районной многотиражкой. А Варе почти не было холодно. Спасал лыжный костюм и теплые шерстяные носки. Несовременные, некрасивые, но для такого случая — незаменимые. Она даже пробовала поспать, по из этого ничего не получилось.
3
Иван Леонтич Потупушкин уютно сидел у себя в библиотеке, спиной к горячо натопленной печке, и, неторопливо вырисовывая буквы, писал письмо:
«Многоуважаемый Илья! Ты пишешь, что после смерти супруги часто снится тебе Берестянка, что заело одиночество и на душе муть собачья. Это весьма радостно. То есть не одиночество и муть, а то, что гнездо свое сибирское вспомнил.
