И все же, как ни крепилась, как ни сдерживалась, сорвалась я, однажды. Случилось это, к моему великому стыду, не где-нибудь на стороне, в магазине или в той же аптеке, а дома. Этому предшествовало такое событие. Неожиданно выяснилось, что Миле уже несколько месяцев не платят пенсию. Пока, заболев, она продолжала трудиться, ей пенсионное пособие выдавали вместе с зарплатой. А когда перестала ходить на работу, ей, само собой разумеется, перестали начислять зарплату, а заодно и пенсию. А чтобы начали ее обслуживать по месту жительства, нужно было переоформить документы, а для этого кто-то из родственников должен был посетить бухгалтерию той районной газеты, в штате которой она числилась. А находилась она, бухгалтерия эта, не в городе, где жила Мила, а в районе, в четырех часах езды от Летнего.
Я не стала рядится с сестрами, Лидой и Галиной, кому этим делом заняться, сама поехала в район. И до того я была перегружена бытовыми заботами, так измучена состраданием к Миле, что у меня уже плохо соображала голова. Не догадалась я даже, собираясь в путь, потеплее одеться, мамины валенки обуть, своих же у меня не имелось, напялила совершенно не греющие сапожки на высоких каблуках. А на дворе свирепствовал сорокаградусный мороз (дело ведь было в феврале) и ехать предстояло не в поезде, в теплом вагоне, а в автобусе, который посреди дороги взял, да и сломался. И стало в салоне холодно, как на улице. И что делать? И пешком в моих сапожках не дойдешь, и назад не повернешь. Машин, как назло, ни в ту, ни в другую сторону. Я чуть ноги себе не отморозила. Могла бы, простудившись, раньше неизлечимо больной сестры на тот свет отправиться. Слава Богу, водитель оказался опытный, сумел устранить поломку. Все обошлось, но тем, что несчастье со мной чуть было не случилось, я была просто потрясена и окончательно выведена из равновесия. Умереть вот так глупо или стать калекой — этого мне вовсе не хотелось.
Утром, перед тем, как выйти из квартиры, сообщила я сестре, куда еду и зачем. И как же она отреагировала на мои слова? Улыбнувшись печально, она промолвила:
— Не надо никуда ехать. Мне деньги не нужны.
Мы переглянулись украдкой с мамой, которая пошла проводить меня до двери, но больше ничего Миле не сказали. Не станешь ведь разъяснять человеку, доживающему последние дни, для чего понадобятся деньги, и даже очень большие, когда он умрет, и что когда это произойдет, родственникам задержанную пенсию уже не выдадут и на похороны не дадут ни копейки. Таковы порядки…
Когда я вернулась, Мила не спросила меня, как я съездила. Она поинтересовалась, не смогла бы я достать газету с программой телепередач. Этот ее вопрос застал меня врасплох, и я вышла из себя:
— Что же, я должна сию минуту еще куда-то бежать, добывать газету?!
Уступчивая Милочка поспешила меня успокоить:
— Не надо, Юля, не надо никакой газеты, обойдусь.
— А если не надо, — заявила я, — так вот и молчала бы про это!
— Уже, наверное, поздно, не удастся выписать, — стараясь не замечать моей "вспышки", вслух рассуждала Мила.
— Поздно, поздно! В том-то и дело, что теперь поздно! — не унималась я, — И кто же теперь должен ходить, просить, унижаться? Я? Только одна я! Больше некого послать. Других ничто не касается! — очень меня обижало, что, сколько ни делала для Милы добра, она меня не любила. Другие сестры не желали даже палец о палец ударить ради нее, а она, тем не менее, обожала их. Подумав об этом, я заплакала от обиды. Мила, обложенная подушками, бледная, с впалыми щеками, своими огромными черными глазами с осуждением, может быть, даже с ненавистью смотрела на меня, а я все ревела навзрыд, вспоминая свою поездку в район, но не рассказывая больной про то, что чуть было не замерзла в неотапливаемом автобусе. — Плохо я делаю, что возмущаюсь? — сквозь слезы спросила я. — Зато там, в твоей редакции, сдержалась, не ругалась ни с кем, потому что ты просила меня ни с кем не ссориться из-за тебя. Я там промолчала, хотя надо было им прямо в глаза бросить, что они, сослуживцы твои, должны были сами, не дожидаясь от тебя заявления, переоформить документы и отправить бумаги в собес. Я там промолчала, но чего мне это стоило?! Приехала, а бухгалтерша твоя вместо того, чтобы уделить мне внимание, побежала обедать, хотя знала, что через час мне надо ехать обратно. А когда с обеда прибежала, ей позвонила ее дочь. Болтали минут двадцать. А я сидела и ждала. И опять молчала. А автобус в это время мог назад в город уйти без меня. А следующий пришел бы только завтра. Значит, я должна была бы в этой деревне остаться на ночь. А где бы я ночевала? Кто бы меня пригласил к себе? Так что же ты думаешь, я железная, что ли, все это вытерпеть? — Я плакала оттого, что, в угоду больной сестре, мне пришлось подчиниться обстоятельствам, не попытавшись подчинить их себе. А это было не в моих правилах — оставлять наглость такую вопиющую без ответа.
Расхваливают Милочку, восхищаются ею и как работником, и как человеком: какая она умница, трудолюбивая, добросовестная, честная, а сами в это время делают все, чтобы лишить ее, умирающую, средств к существованию: пытаются притормозить выдачу ей пенсионного пособия, чтобы, дождавшись ее кончины, присвоить большую сумму причитающихся ей денег и таким образом лишить ее родных возможности достойно похоронить умершую. Гнев, который я сдержала там, должен был прорваться. И прорвался. А иначе меня, наверное, хватил бы удар. Негодовала я не только на тех хапуг, по месту работы Милы, но и на сестер, которые должны были еще до моего приезда, до наступления холодов, побеспокоиться о том, чтобы Милочке доставляли пенсию на дом. Но им, и той, и другой — не хотелось в такую даль ехать. Они ждали, когда я появлюсь в Летнем и все улажу. И даже тогда, когда я приехала, не удосужились сразу же поставить меня в известность, что Милочке не носят пенсию. Узнала я об этом совершенно случайно.
Хорошо, конечно, было, что мне удалось добыть Милочкины деньги, которые чуть было не прикарманили другие люди. Но очень плохо было то, что я сорвалась, наорала на несчастную, обреченную на смерть сестренку. Никогда себе этого не прощу! Но что я должна была теперь делать?
В этот день стало мне абсолютно ясно: надо уезжать. Я так и сказала маме, когда мы с ней уединились:
— С меня хватит. Конечно, Мила пока еще держится молодцом. Дальше будет с нею трудней. Но никто же не заставлял Юдиных вызывать меня раньше времени. Им, видите ли, приспичило в санаторий съездить. Обоим сразу. Дружно отдохнуть. Отдохнули. Теперь пусть так же дружно поработают. Позвали меня на подвиг. Пусть сами теперь побудут героями…
Пока я ухаживала за мамой и Милой, довелось мне понаблюдать, как работают медики, как порою бездушно относятся к больным. Об этом написала я в статье, предназначенной для опубликования в газете. Помещу ее здесь.
ЖИВИ, МАМА!
Утром, очень рано, еще окна были темные, кто-то вошел ко мне в комнату, включил свет. Открываю глаза: мама, в нижней юбке с оборками, в теплой бархатной жилеточке, в которой она спит. Я еще смутно вижу ее, лицо не могу разглядеть: глаза слипаются, очень спать хочется.
— Мама, зачем ты меня так рано разбудила? — спрашиваю я мягко.
— Вызови "скорую", дочка…
Вскакиваю, наспех одеваюсь. Так как в маминой квартире телефона нет, бегу на улицу, чтобы позвонить из "автомата". Обгоняю какую-то женщину, с хозяйственной сумкой в руке. Женщина, уступая мне дорогу, равнодушно поворачивает голову в мою сторону. Думаю: почему это не моя мама идет по дороге? Какое это было бы счастье, если бы моя мамочка вот так чуть свет могла выйти из дома и отправиться куда-то с сумкой в руке. Вздыхаю.
Вот и телефон. При свете фонаря набираю короткий номер.
— Что случилось? — спрашивает какой-то автоматический, механический, полусонный голос.
— Аритмия сердца у пожилой женщины.
— Сколько лет?
— Семьдесят семь.
— Адрес.
Придирчиво прислушиваюсь, каким тоном на другом конце провода повторяют сказанное мной: не любят медики выезжать по вызову к пожилым. "Пусть только попробуют возразить!" — горячусь я, готовясь постоять за маму. Нет, напрасно я нервничала. Спокойным, деловым тоном было сказано: "Ждите, сейчас приедем".
Бегу назад. Мама, старенькая, вся в морщинках, согбенная временем, какая-то вся зыбкая, удрученно, тяжело дыша, сидит на своей постели, положив на колени темные, морщинистые, натруженные руки. Четырех дочерей родила, вырастила. Младшая лежит напротив, на диване. Не спит. Давно уже по ночам не спит. Самая младшая. Ей всего 40 лет. Самая любимая, самая несчастная, неизлечимо больная. Моя младшая сестра. Ее давно уже не лечат. Ей "скорую" не вызываем. Легко ли маме и день и ночь находиться рядом с ней, ухаживая за ней, ждать ее смерти?…
Хожу по квартире, выглядываю в окно. Открываю дверь на лестницу, слушаю. Наконец раздаются шаги, доносятся голоса снизу. Переговариваются двое мужчин, посмеиваются. Подшучивают, вероятно, друг над другом. Высоко нужно подняться, на 5 этаж. Лестничные марши крутые. Входят, быстро раздеваются, чемоданчик свой раскрывают. Один укол, другой. Мама лежит худенькая, как девочка.
