— Однако же полиция заключила, что причина смерти — самоубийство, — сказал я. — Была обнаружена предсмертная записка. Коронера это удовлетворило.
— Записка была вся в пятнах крови, не так ли? — пробормотал Холмс, сидевший откинувшись на спинку кресла и сложив ладони так, что подбородок его опирался на кончики пальцев.
— Насколько я понял, да, мистер Холмс. Но поскольку особых сомнений не возникло, расследование не проводилось.
— Ну да. Прошу вас, продолжайте, мистер Маклсворт.
— Да мне мало что остается добавить, джентльмены. Все, что я могу предъявить, — это тягостное чувство, что дело нечисто. Ни в коей мере я не намерен ни участвовать в чем-либо преступном, ни скрывать сведения, которые могут быть полезны полиции, но я связан честным словом и хочу выполнить обещание, которое дал моему кузену. Я пришел к вам не столько с просьбой раскрыть преступление, сколько в надежде успокоить свою совесть, убедившись, что никакого преступления не произошло.
— Преступление было совершено, даже если сэр Джеффри всего лишь объявил о краже, когда никакой кражи не было. Конечно, преступление не из самых страшных, согласен. Но чего именно вы от нас ожидали, мистер Маклсворт?
— Я надеялся, что вы или доктор Ватсон составите мне компанию в моей поездке по указанному адресу… по ряду очевидных причин. Я человек законопослушный, мистер Холмс, и хотел бы остаться таковым. А кроме того, соображения чести…
— Да-да, я вас понял, — перебил его Холмс. — А теперь, мистер Маклсворт, расскажите-ка нам, что случилось в доме восемнадцать по Далия-гарденс в Виллесдене.
— Домишко оказался довольно-таки неприглядный. Там много таких, скученных вдоль улочки примерно в четверти мили от станции. Совсем не то, что я ожидал. И номер восемнадцать еще неприглядней других, жалкое сооружение, с облупившейся краской, заросшим двором, переполненными мусорными баками и прочими признаками нищеты, какие скорее увидишь в нью-йоркском Ист-Сайде, чем в лондонском пригороде. Тем не менее я заметил грязный дверной молоток и принялся колотить им по двери, пока ее не открыла передо мной на удивление привлекательная женщина — на мой взгляд, не без примеси негритянской крови. Крупная женщина, при этом с ухоженными руками. В самом деле, внешность ее была безупречна, особенно по контрасту с окружением. Мой приход ее не удивил. Представилась она как миссис Галлибаста. Я сразу же вспомнил это имя. Сэр Джеффри часто ее упоминал в выражениях привязанности и доверия. Она сказала, что служила у него экономкой. Перед смертью он попросил ее оказать ему последнюю услугу. Она протянула мне его письменное распоряжение на этот счет. Вот оно, мистер Холмс.
Он протянул документ моему другу, который внимательно его изучил.
— Вы подтверждаете, что это почерк сэра Джеффри?
Американец с готовностью кивнул:
— Да, этот летящий, несколько нетвердый мужской почерк мне знаком. Как видите, здесь говорится о том, что мне следует принять семейное достояние из рук миссис Галлибасты и с соблюдением полной секретности перевезти его в Америку, где оно должно оставаться в моем владении, пока не найдется второй, пропавший кузен Маклсворт. Если у него окажутся наследники мужского пола, оно должно быть передано одному из них по моему выбору. Если же таковых не окажется, «Персей» достанется одной из моих дочерей — сыновей у меня нет — при условии, что они с мужем прибавят фамилию Маклсворт к своей собственной. Я отдаю себе отчет в том, мистер Холмс, что в известной степени нарушаю свое обещание. Но я так мало знаком с английским обществом и его обыкновениями! У меня острое чувство привязанности к семье, и я понятия не имел, что принадлежу к столь прославленному роду, пока сэр Джеффри не написал мне об этом. И хотя знакомы мы были только по переписке, я чувствую себя обязанным исполнить его последнюю волю. Однако же я не настолько глуп, чтобы полагать, что я в точности знаю, что делаю. Я нуждаюсь в дружеском наставлении. Я хочу быть уверен, что в том, что я делаю, нет ничего бесчестного, и я знаю, что во всей Англии нет никого, кто сохранил бы мою тайну вернее, чем вы.
— Польщен вашим доверием, мистер Маклсворт. А не могли бы вы сказать мне, от какого числа было последнее письмо сэра Джеффри?
— Дата там не проставлена, но я помню ту, что на почтовом штемпеле. Пятнадцатое июня этого года.
— Хорошо. А умер сэр Джеффри?..
— Тринадцатого. Полагаю, он отправил письмо перед смертью, но вынули его из почтового ящика уже после.
— Резонное предположение. И вы говорите, почерк сэра Джеффри вам хорошо знаком?
— Мы переписывались несколько лет, мистер Холмс. Письмо было написано его рукой. Никто, сколько он ни старайся, не смог бы подделать особенности этого почерка… иногда он вдруг срывается почти в полную неразборчивость… Но обычно его рука была твердой, а почерк красивым и легко читаемым. Нет, то была не подделка, мистер Холмс. То же касается и записки, которую передала мне его экономка.
— Но сами вы никогда с сэром Джеффри не виделись?
— К сожалению, нет. Он иногда писал, что хотел бы приехать в Техас, пожить на ранчо, да, наверное, дела не пустили.
— Да? А вот я так, бывало, встречал его. Было время, мы состояли членами одного клуба. Артистического склада человек, ценитель японской гравюры и шотландской мебели. Приветливый, любезный, немного рассеянный, склонный к уединению. Определенно с мягким характером. Слишком хорош для этого мира, как мы тогда говорили.
— Когда же это могло быть, мистер Холмс? — полюбопытствовал наш гость, с живым интересом наклоняясь к Холмсу.
— Думаю, лет двадцать назад, когда я только начал практиковать частный сыск. Мне удалось тогда обнаружить некоторые обстоятельства в одном деле, которое касалось молодого приятеля сэра Джеффри, — тот, знаете ли, попал в передрягу. Ваш кузен был настолько любезен, что поверил в мою способность обратить заблудшего на путь истины. Да, помнится, он частенько выражал озабоченность судьбой того или иного из многих своих приятелей. Сам же оставался убежденным холостяком. Я был огорчен, услышав, что его обокрали. А потом бедняга покончил с собой. Меня это удивило, но вопросов дело не вызвало, а кроме того, как раз в тот момент я был занят каким-то довольно сложным расследованием. Добродушный такой, старой закалки джентльмен. Покровитель нищенствующей артистической молодежи. Боюсь, именно на искусство он и потратил львиную долю своего состояния.
— Мне он об искусстве писал мало, мистер Холмс. Сдается мне, он сильно изменился с тех пор, как вы с ним встречались. Сэр Джеффри, каким я его запомнил, был человек до крайности нервный, мнительный, подверженный страхам. Только чтобы успокоить его, я согласился выполнить его просьбу. Что ни говори, а я последний из Маклсвортов и, хочешь не хочешь, должен принять на себя определенные обязательства. Ответственность, которая легла на меня, мистер Холмс, мне льстит, — однако же суть поручения не перестает меня беспокоить.
— Ваш здравый смысл выше всяких похвал, мистер Маклсворт, и, что и говорить, вы человек чести. Положение, в которое вы попали, вызывает у меня глубокое сочувствие. Вы поступили весьма разумно, обратившись к нам, и мы сделаем все возможное, чтобы вам помочь.
На лице американца явственно выразилось облегчение.
— Благодарю вас, мистер Холмс. И вас я благодарю, доктор Ватсон. Теперь я смогу действовать, хоть в какой-то степени понимая, что происходит.
— Правильно ли я понял, что сэр Джеффри в своих письмах к вам упоминал свою экономку?
— Именно так, сэр, и всегда в самых восторженных выражениях. Она поступила к нему около пяти лет назад и много трудилась для того, чтобы привести его дела в порядок. Если бы не она, писал сэр Джеффри, он гораздо раньше предстал бы перед судом по делу о несостоятельности. Право же, он отзывался о ней с такой теплотой, что я, признаюсь, подумал… подумал тогда, что между ними…
— Я понимаю, о чем вы, мистер Маклсворт. Этим может объясняться и тот факт, что ваш кузен так никогда и не женился. Если мы правы в своих предположениях, то, надо полагать, классовые различия оказались непреодолимы.
— Я бы не хотел обсуждать личную жизнь моего родственника, мистер Холмс.
— Все-таки я думаю, что нам следует трезво смотреть на вещи… — Закрыв таким образом тему, Холмс взмахнул своей длинной рукой. — А вот позволено ли нам будет взглянуть на скульптуру, которую вы сегодня забрали?
— Разумеется, сэр. Боюсь, газета, в которую ее завернули, в нескольких местах порвалась…
— Благодаря чему я и смог распознать прекрасную работу Феллини, — сказал Холмс, и лицо его, по мере того как появлялась из бумаги необыкновенная фигурка, приобретало почти восторженное выражение. Он протянул руку и пробежался пальцами по телу Персея, совершенному, как живая плоть. Само серебро, трепещущее, полное какой-то внутренней жизни, гравировка золотом, драгоценные камни — все служило ощущению чуда, которое исходило от Персея; взмахнув окровавленным мечом, стоял он, щит на предплечье, держа в руке коронованную змеями голову, которая гневно взирала на нас своими сапфировыми глазами, грозя обратить в камень.
