«И он снова будет утверждать, что это не так…»
– Ну, а если даже и так, что с того? Мир ведь действительно жесток, Келлхус! Мир жесток!
– Быть может, это и так, – ответил Келлхус тоном сочувственным и скорбным, – но мир давно перестал быть причиной твоего горя. Сколько уже раз повторял ты эти слова! И каждый раз они были отравлены все тем же отчаянием: отчаянием человека, которому нужно поверить во что-то ложное. Остановись, Левет, откажись следовать по накатанной колее, которую проложили в тебе эти мысли! Остановись, и сам увидишь.
Вынужденный заглянуть в себя, Левет заколебался. Его лицо выразило растерянность.
«Он понимает, но ему недостает мужества, чтобы признаться».
– Спроси себя, – настаивал Келлхус, – откуда это отчаяние?
– Да нет никакого отчаяния! – тупо ответил Левет.
«Он видит место, которое я ему открыл, сознает, что в моем присутствии любая ложь бессильна, даже та, которую он повторяет самому себе».
– Почему ты продолжаешь лгать?
– Потому что… Потому что…
Сквозь потрескивание пламени Келлхусу было слышно, как колотится сердце Левета – отчаянно, точно у затравленного зверя. Тело охотника содрогалось от рыданий. Он поднял было руки, чтобы спрятать лицо, но остановился. Посмотрел на Келлхуса – и разревелся, как ребенок перед матерью. «Больно! – говорило выражение его лица. – Как больно!»
– Я знаю, что больно, Левет. Освобождение от мук можно обрести лишь через еще большие муки.
«И впрямь как ребенок…»
– Но что… что же мне делать? – рыдал охотник. – Пожалуйста, Келлхус, скажи!
«Тридцать лет, отец! Велика, должно быть, твоя власть над такими людьми, как этот».
И Келлхус, чье заросшее бородой лицо было согрето пламенем очага и участием, ответил:
– Левет, ни одна душа не бродит по миру в одиночку. Когда умирает одна любовь, надо научиться любить других.
Через некоторое время огонь в очаге прогорел. Оба собеседника сидели молча, прислушиваясь к нарастающему реву очередного снежного шквала. Ветер шумел так, как будто по стенам хижины лупили множеством толстых одеял. Лес стонал и скрипел под темным брюхом пурги.
Левет нарушил молчание старинной поговоркой:
– Слезы пачкают лицо, но очищают душу.
Келлхус улыбнулся в ответ, придав лицу выражение ошеломленного узнавания. Древние дуниане говаривали: зачем ограничиваться одними словами, когда чувства в первую очередь выражаются мимикой? В Келлхусе жил легион лиц, и он мог менять их столь же непринужденно, как произносить те или иные слова. Но под его радостной улыбкой или сочувственной усмешкой всегда таилось одно: холодное разумное понимание.
– Однако ты им не доверяешь, – заметил Келлхус.
Левет пожал плечами.
– Зачем, Келлхус? Зачем боги послали тебя ко мне?
Келлхус знал, что мир Левета битком набит богами, духами и даже демонами. Мир терзали их сговоры и раздоры, повсюду кишели знамения и признаки их насмешливых, капризных повелений. Их замыслы, точно некий второй план, определяли все метания людей – невнятные, жестокие и в конечном счете всегда завершающиеся смертью.
Для Левета то, что он нашел Келлхуса на заснеженном склоне, случайностью не было.
– Ты хочешь знать, зачем я пришел?
– Зачем ты пришел?
До сих пор Келлхус избегал разговоров о своей миссии, и Левет, напуганный тем, как стремительно Келлхус научился понимать его язык и говорить на нем, ни о чем не спрашивал. Но обучение продвигалось.
– Я ищу своего отца, Моэнгхуса, – сказал Келлхус. – Анасуримбора Моэнгхуса.
– Он пропал? – спросил Левет, безмерно польщенный такой откровенностью.
– Нет. Он ушел от моего народа много лет назад, когда я был еще ребенком.
– Почему же ты его ищешь?
– Потому что он послал за мной. Он потребовал, чтобы я пришел и встретился с ним.
Левет кивнул, как будто все сыновья обязаны в определенный момент возвращаться к своим отцам.
– А где он?
Келлхус мгновение промедлил с ответом. Казалось, что глаза его смотрели на Левета, на самом же деле – в пустоту перед ним. Подобно тому как замерзший человек сворачивается клубком, стараясь укрыться от стихии, так и Келлхус убирал себя внутрь, в надежное убежище своего интеллекта, не подвластное давлению внешних событий. Легионы внутри него были обузданы, возможные варианты изолированы и развернуты, и все множество событий, которые могут воспоследовать, если он скажет Левету правду, развернулось в его душе. Вероятностный транс.
Он поднялся, моргнул, глядя в огонь. Как и многие вопросы, касающиеся его миссии, ответ не поддавался исчислению.
– В Шайме, – сказал наконец Келлхус. – Далеко на юге, в городе, который называется Шайме.
– Он послал за тобой из Шайме?! Но как же это возможно?
Келлхус изобразил на лице легкую растерянность – что, впрочем, было недалеко от истины.
– В снах. Он послал за мной в снах.
– Колдовство…
Левет произносил это слово не иначе, как со смешанным благоговением и ужасом. Бывают ведуны, говорил Левет, что способны овладеть дикими силами, дремлющими в земле, звере и дереве. Бывают жрецы, чьи молитвы, дабы дать людям передышку, способны выходить вовне и двигать богами, что движут миром. И бывают колдуны, чье слово – закон, чьи речи не столько описывают мир, сколько повелевают, каким ему быть.
Суеверие. Левет везде и во всем путал то, что случается позднее, с тем, что было прежде, следствия с причинами. Люди пришли позднее, а он помещал их в начало и звал «богами» или «демонами». Слова появились позднее, а он ставил их в начало и называл «писанием» или «заклинаниями». Ограниченный последствиями событий, слепой к причинам, он цеплялся за сам хаос, людей и их деяния и лепил по их образу и подобию то, что было вначале.
Но дуниане ведают, что начало не имело отношения к людям.
«Должно быть какое-то другое объяснение. Колдовства не существует».
– Что тебе известно о Шайме? – спросил Келлхус.
Стены содрогались под яростными порывами ветра, угасшие было угли внезапно вновь вспыхнули ярким пламенем. Свисающие с потолка шкурки легонько покачивались. Левет огляделся и нахмурил лоб, как будто пытался что-то расслышать.
– Он очень далеко, Келлхус, и путь туда лежит через опасные земли.
– Шайме для вас не… не священен?
Левет улыбнулся. Края чересчур далекие, как и слишком близкие, священными быть не могут.
– Я это название слышал всего несколько раз, – ответил он. – Севером владеют шранки. Те немногие люди, что остались здесь, живут как в осаде и редко решаются выходить за стены городов Атритау и Сакарпа. О Трех Морях нам известно мало.
– О Трех Морях?
– О народах юга, – пояснил Левет, удивленно округлив глаза. Келлхус знал, что охотник считает его неведение почти божественным. – Ты хочешь сказать, что никогда не слышал о Трех Морях?
– Как ни уединенно живет твой народ, мой еще уединеннее.
Левет кивнул с умным видом. Наконец-то настал его черед говорить о важных вещах!
– Когда Не-бог и его Консульт разорили север, Три Моря были еще молоды. Ныне же, когда от нас осталась лишь тень, они сделались средоточием человеческой власти и могущества.
Левет умолк, расстроенный тем, как быстро кончились его сведения.
– Кроме этого, я почти ничего не знаю, – сказал он, – разве что несколько имен и названий.
– Откуда же тогда ты узнал о Шайме?
– Один раз я продал горностая человеку из караванов. Темнокожему. Кетьянину. Никогда раньше не видел темнокожих людей.
– Из караванов?
Келлхус никогда прежде не слышал этого слова, но произнес его так, словно желал уточнить, о каком именно караване ведет речь охотник.
– Каждый год в Атритау приходит караван с юга – если ему, конечно, удается прорваться через шранков. Он приходит из страны, именуемой Галеот, через Сакарп, привозит пряности, шелка – дивные вещи, Келлхус! Ты когда-нибудь пробовал перец?
– И что этот темнокожий человек сказал тебе о Шайме?
– Да ничего особенного на самом деле. Он говорил по большей части о своей религии. Сказал, что он айнрити, последователь Айнри, Последнего Пророка… – Он на миг нахмурился. – Да, как-то так. Последнего Пророка! Можешь себе представить?
Левет помолчал, глядя в никуда, тщась передать тот эпизод словами.
– Он все говорил, что я буду проклят, если не подчинюсь его пророку и не открою свое сердце Тысяче Храмов – никогда не забуду этого названия.
– Так значит, для того человека Шайме священен?
– О да, святая святых! Когда-то давно это был город того пророка. Но с тех пор у них, кажется, что-то не заладилось. Он говорил о войнах, о том, что язычники отняли его у айнрити…
Левет запнулся, словно вспомнил что-то особенно важное.
– У Трех Морей люди воюют с людьми, Келлхус, а о шранках и думать не думают! Можешь себе представить?
– Так значит, Шайме – священный город, находящийся в руках язычников?
– Да оно и к лучшему, сдается мне, – ответил Левет с внезапной горечью. – Этот пес и меня все время звал язычником!
