— Думаешь, не знаменитая фамилия? Одних писателей Ивановых двадцать два человека, я специально интересовался. Вот так-то…
— У нас в классе Иванов есть, — сказал Сережа, чтобы сгладить неловкость.
— Один Иванов — это что! В нашем подъезде в трех квартирах Ивановы живут. Один, между прочим, тоже Алексей Борисович. Почтальонка замучилась, все время письма путает. Один раз открыл конверт, начал читать: батюшки мои, какая-то тетя Вера поздравляет меня с серебряной свадьбой. Смотрю — письмо-то соседу. Побежал извиняться.
— Ну, это ничего, — сказал Сережа. — Это же вы случайно, Алексей Борисович! А если какой-нибудь человек нарочно чужое письмо распечатывает и читает… Чтобы узнать что-нибудь про другого… Это как называется? Это очень плохо? Или… не очень?
Лицо Алексея Борисовича стало строгим и напряженным. Уж не подумал ли он, что Сережа про себя говорит?
— Вот вопрос!.. Ты же не маленький, Сергей. Наверно, и сам знаешь. Тут уж как ни крути, а называется это всегда одинаково — подлость… Да ты что вскочил?
— Ну вот, — сбивчиво заговорил Сережа. — Вот видите! Я ему так и сказал!
— Кому?
— Тихону Михайловичу. Начальнику лагеря…
*
Сначала Сереже понравилось в «Смене». В первый же вечер на лужайке за кухней развели костер. Вожатый третьего отряда Костя принес гитару и запел песню, от которой все притихли. А Сереже даже страшновато сделалось: песня была про очень знакомое, словно кто-то подслушал Сережину тайну.
Только говорилось в ней не про Сережу, а про маленького горниста.
…У горниста Алешки СнежковаОтобрали трубу золотую.Говорили, что сам виноват он:По утрам потихоньку, без спросуПодымался Алешка с кровати,Шел на берег по утренним росам.Разносился сигнал его странныйНад чащобою спутанных веток,Над косматым озерным туманом,Под оранжевым флагом рассвета…
И чтобы Алешка не нарушал режим, чтобы не разбудил кого-нибудь раньше срока, трубу у него взяли и заперли в шкаф. Ну что Алешка мог сделать? Может быть, даже плакал, закутавшись в одеяло, после отбоя, но трубу-то все равно не вернешь. Так и уснул.
Спит горнист. А что ему снится?Может, снится, как эхо сигналаВ теплый воздух толкнулось упругоИ за черным лесным переваломРазбудило далекие трубы…
Тут у Сережи, когда он слушал эту песню, каждый раз начинало щекотать в горле, и попавший под руку сосновый сучок он сжимал, как сабельную рукоять.
Захрапели встревоженно кони,Развернулись дугой эскадроны —И склонились тяжелые копья,И поднялись над строем знамена.В чистом небе — рассветная краска,Облаков золотистые гряды.Словно в сказке, но вовсе не в сказкеВылетают на поле отряды.Мчится всадников черная россыпьСквозь кустарник, туманом одетый,По холодным предутренним росам,Под оранжевым флагом рассвета.
Как-то после костра Сережа задержался рядом с вожатым и негромко спросил:
— Костя, а кто придумал эту песню?
— Да так… — неохотно сказал Костя.—
Один человек… — И было похоже, что он смутился.
Странно. Вообще-то Костя смущался редко. Он был веселый, неутомимый, справедливый. Не выгонял ребят раньше времени из речки, таскал на плечах малышей-октябрят и никогда не кричал на мальчишек.
Однажды несколько парней (в том числе Вовка Силин из пятого отряда) нашли на берегу три бревна, кое-как связали плот и отправились путешествовать вдоль берега. Скоро плот попал на глубокое место, шесты не достали дна. А узлы оказались непрочные… Сережа видел, как на веранду, где сидел с ребятами Костя, примчался встрепанный октябренок Васька Клепиков. Васька не крикнул, не завопил о помощи, а что-то шепнул Косте. Костя сказал: «Минуточку», — прыгнул через перила веранды и ринулся сквозь кусты к берегу. Когда набежали любопытные, «мореплаватели» уже сушили на берегу штаны и рубашки. Они загадочно переглядывались и нервно хихикали. Всем, кто расспрашивал, они говорили, что плот рассыпался у самого берега, когда с него хотели порыбачить. Но от Вовки Силина Сережа узнал, что Костя выволок путешественников с «самой глубинки».
Костя носил зеленые шорты с широким командирским ремнем. Все знали, что начальник лагеря Тихон Михайлович Совков поэтому очень недоволен Костей. Начальник считал что взрослому человеку неприлично ходить в коротких штанах.
И вот, когда Сережа спросил про песню, Костя слегка растерялся. И Сережа не стал больше спрашивать, все и так было ясно. А Костя снял очки и затолкал их в карман, закинул на плечо гитару, взял Сережу за руку.
— Пойдем, Сергей… Не все ли равно, кто придумал песню? Главное, что поют.
*
Луна была не совсем круглая, но очень яркая. А на севере не гасла желтая заря. Лунный свет сливался с зарей, и на сосновые ветки словно золотистая пыль осела. Спать никому не хотелось. Ребята сдвинули кровати и стали рассказывать разные истории. Было не очень шумно и очень интересно.
Истории были, конечно, страшные. Валерка Сотников рассказал про то, как их соседка по квартире оказалась колдуньей и летала в стиральной машине.
А потом Витька Солобоев из первого отряда начал рассказывать про собаку Баскервилей. Только говорил он плохо, все путал, сбивался. Кроме того, Витька на ужине объелся и сейчас сильно пыхтел. Слушать стало неинтересно, тем более, что многие ребята историю про баскервильского пса знали лучше Витьки. Все заговорили просто про собак: ка кая порода лучшему кого какие были щенки, как дрессировать…
У Сережи никогда собаки не было, но слушал он все равно с интересом.
Вдруг, когда уже начал стихать разговор, маленький Димка Соломин сказал:
— У меня тоже была собака. Только я ее никогда не видел…
— Гы, — ухмыльнулся Вовка Падерин по прозвищу «Пудра». — Она меньше блохи была, ага? Смесь микроба с кабыздохом.
Несколько человек с готовностью хихикнули. Но остальные на них зашумели: почти всем хотелось послушать про Димкину собаку.
И Сереже очень хотелось. Дело даже не в собаке. Просто ему нравился Димка.
Они познакомились в первый же лагерный день. Сережа шел в пионерскую комнату и увидел, что прямо перед ним стоит на дорожке мальчишка лет восьми. Худой, золотоволосый, с боевой ссадиной на переносице. Стоит, крепко расставив ноги и заложив ладони за ремешок на штанах. Лицо у мальчишки было хорошее, с большим улыбчивым ртом и зелеными глазами.
— А я тебя помню, — сказал он и наклонил к плечу голову. — Ты учился в пятом «в», в нашей школе. Тебя Серегой зовут.
Сережа ни с кем еще не успел подружиться в лагере. И с Димкой тоже. Но Димка нравился ему больше всех, жаль только, что был он маленький…
Димка стал рассказывать:
— Я тогда жил у нашей бабушки. Не в городе, а в поселке. Там овраг, а кругом дома. Я в первую ночь ну никак уснуть, не мог. Потому что не привык. У нас в городе ночью в окошке сразу тыща огней видна, а у бабушки— никаких огоньков, потому что овраг за окном. Только луна. Ну, я не спал, не спал, а потом собака начала гавкать. Я сперва даже разозлился: чего спать не дает? А потом мне ее как-то жалко стало. Она так печально гавкала. Наверно, она все время на цепи сидела, и ночью и днем. Скучно ведь… У меня окошко открыто было. Я подошел и давай свистеть. Ну, не громко, а так, будто зову ее. Она замолчала. А потом гавкнула, будто спрашивает. Ну, я еще посвистел. А она опять: гав, гав. Будто отвечает… Вот так мы долго-долго перепаривались. А потом я три раза свистнул, кончаем, мол, разговор, и лег спать. Она тоже еще полаяла немного и замолчала.
А меня зовут Алексей Борисович.
И тогда я рассказал им свою сказку.
Когда другая ночь наступила, мы опять так же переговаривались. И потом еще. Каждую ночь. Она меня уже узнавала по свисту, эта собака. И откликалась по-всякому. Если весело начну свистеть, она тоже весело так залает! А если потихонечку, грустно, она тоже жалобно так гавкает… В общем, у нас целые разговоры были. Я ее днем искал, да там у оврага огороды кругом и заборы высокие, не проберешься. А на свист она днем не откликалась.
