В это утро лицо девушки в широкополой шляпе было совсем обычным — не грустным и не весёлым, а как бы мечтательным. Сатана, появляющийся над шкафом, исчез, и солнце светило прямо в мою кровать. Было слышно потрескивание дров в плите, а за окном — порывы ветра… Ночь со своими страшными снами ушла и куда-то подевалась. Кровать мамы и папы была пустой, но не прибранной.
— Мам, я уже проснулась! Доброе утро!
В ответ ни слуху, ни духу. За окном капало со стрехи, и в печи шумел огонь. Совершенно обычное утро, только мама не крикнула из большой комнаты или из кухни: «Один момент, золотце!» или: «Сейчас-сейчас!»
— Ма-а-ма, па-ап!
Я вылезла из своей кровати, перебравшись через деревянную решётку, и первым делом сходила на горшок.
— Ма-ам, пожалуйста, дай туалетной бумаги!
Что-то было не так.
— Па-ап, пожалуйста, горшочный билет!
Ничего другого не оставалось, как самой идти к ночной тумбочке за бумагой. Пол был холодный, прямо ледяной, но, перепрыгивая с одной барсучьей шкуры на другую, можно было добраться до тумбочки, ни разу не ступив босой ногой на голые доски пола. Пока сидела на горшке, локти и предплечья покрылись мурашками. Я забралась обратно в кровать и думала: «Главное, чтобы сон с чёрными дядьками больше не вернулся!»
Наконец послышался скрип снега под ногами, хлопнула дверь, и я услышала, как в кухне папа скомандовал: «Туям, сюда! Сирка, на свою подстилку!»
— Па-ап, ма-а-ам! — крикнула я. — Па-ап, мама не принесла мне туалетной бумаги!
Знала, конечно, что жаловаться некрасиво, но что мне оставалось? Прежде всего надо было разобраться, что случилось во сне, а что — наяву! Не могла я кричать, что мама осталась в плохом сне с чёрными дядьками… Это ведь был МОЙ гадкий сон, и словно моя ВИНА была в том, что он продолжался, хотя солнце ярко светило и рогатый сатана с потолка пропал. Я втайне надеялась услыхать от папы, что мама уехала в город на совещание или пошла к тёте Армийде, чтобы принести от Клары молока.
— Доброе утро, дочка! — Папа вошёл в спальню и принёс мне домашние тапочки, оставшиеся вечером в большой комнате.
— Мама ещё не вернулась, может, приедет вечерним автобусом. Я как раз ходил в школу — звонить, чтобы выяснить это дело, но никого не застал — воскресенье!
У меня в животе защипало, будто сон и не кончился! Никакого совещания и молока от Клары — мама действительно уехала с чёрными дядьками, потому что я была плохим, очень плохим ребёнком…
Папа сам одел меня, и от этого настроение стало немного лучше: оказалось, он не знал, что пуговицы лифа должны быть сзади, и поэтому вышла неразбериха со штрипками для чулок.
— У женщин с младенчества всякие штучки-дрючки! — ворчал он. — Ну зачем нужна такая штуковина, как этот лиф?
— Иначе чулки не будут держаться на ногах, — объяснила я. Лиф, или лифчик, по-моему, вещь очень неудобная: у какого ребёнка такие длинные руки, что он может застегивать пуговицы за спиной? Да и со штрипками надо быть очень осторожной, чтобы не прищемить кожу на ляжке, когда их застёгиваешь на чулках. Словом: лифчик — это такой предмет одежды, без которого зимой не обойтись и который не даёт тебе почувствовать себя взрослой.
— Надо бы тебя приодеть более празднично, — сказал папа. — Мы ведь поедем сегодня к дедушке на день рождения. Тут нужна была бы мамина помощь!
Более празднично? Конечно! Мама надела бы на меня ту тёмно-синюю юбку с оборками и такую же блузку, на которой она вышили несколько белых цветков… И тёплые штанишки — как же без них!
Но об этом я папе не скажу, я не младенец! Нет — уж пусть от отсутствия мамы будет хотя бы та польза, что я наконец буду одета так, как мне самой хочется!
Первым делом мы натянули на чулки кружевные гольфы, с голубыми кисточками наверху. Затем нашли в шкафу светло-жёлтое летнее платье с рукавами-буфами. У этого платья на груди мама тоже вышила цветы — весёленькие, красные и белые. Охотнее всего я надела бы воздушно-тонкое белое платье, на котором сверху донизу были сухие миртовые веточки. В этом платье когда-то давным-давно меня крестили, и тогда оно было длинное, до пола, а теперь было как раз по икры. Но папа счёл, что в таком тоненьком платье не стоит пускаться в апреле в долгий путь. Да и на жёлтое платье он с удовольствием натянул бы вязаную кофту, но это ему не удалось: вместо кофты я потребовала зелёную с белыми полосками вязаную жилетку. На её белых полосках бабушка по моей просьбе вывязала красных белок, а на зелёных — белых оленей. С тем, чтобы надеть на шею мамины сверкающие хрустальные бусы в виде капель и золотую цепочку с медальоном, я легко справилась сама. И совершенно самостоятельно прицепила к жилетке серебряную брошку и янтарную брошку в виде паука, а вот с тем, чтобы завязать бантами бело-синюю клетчатую и розовую ленты на голове, папе пришлось повозиться, у меня есть и третья лента — красная, но для неё уже не хватило волос.
Честно говоря, я хотела воспользоваться ещё маминой губной помадой и пудрой и подвести брови, но как раз в тот момент, когда я начала искать помаду и пудру в ящике ночной тумбочки, папа крикнул:
— Если мы сейчас не выйдем, опоздаем на автобус! Надень быстро сама валенки, а я пока напишу маме пару строчек и оставлю записку на столе, чтобы она не волновалась, если успеет вернуться раньше нас!
Спешить на автобус было не впервой! До больших дорог — на Пярну и на Лихула — было так далеко, что мне каждый раз казалось, что до них надо идти целый день. И раньше я частенько проделывала не весь этот путь пешком на своих двоих — обычно, когда я выбивалась из сил, папа брал меня на закорки.
— Бык делает одним махом то, что комар — всю жизнь, — говорил, смеясь, папа, когда мама торопила его. — Полторы тысячи метров, это как раз моя коронная дистанция!
У мамы была, наверное, другая коронная дистанция, поэтому мы с ней всегда пускались в путь раньше папы. Бывало, папа ещё брился, когда мы с мамой поспешно выходили из дома, и он в большинстве случаев догонял нас бегом на полпути, но бывало и так, что он догонял нас лишь тогда, когда мы с мамой уже садились на автобусной остановке на скамейку, чтобы перевести дух.
Но на этот раз мамы не было, мы заперли дверь, оставили ключи на третьей полке шкафчика в коридоре и, держась за руки, пошли в сторону шоссе.
Маленький Затопек и большой Нурми
Взрослые не имеют никакого понятия о некоторых радостях жизни. Например, о том, как здорово скользить на ледянках — полосках льда на деревенской дороге, или о том, какое чувство свободы испытываешь, когда попадаешь ногой — пляц! — в свежую коричневатую лужу в колее от автомобильных колёс. Эти лужи совсем и не глубокие, выше галош на валенках вода не поднимается, разве что какие-нибудь брызги. Папа мне часто рассказывал, как он со своими братьями и приятелями весной бегал по лужам, и они старались как можно больше обрызгать друг друга. Но если я хотя бы пару луж разбрызгаю, он уже сердится.
Выходит, что все проделки, какие раньше позволяли себе дети, забавные, а если я делаю так же — сразу «плохой ребёнок»!
Я образцово взяла папу за руку и постаралась идти как взрослые — так, чтобы ни одна лужа не попалась на пути.
— Может, запоём? — спросил папа. — Так легче шагается. — И начал:
Вы не бойтесь,Я ведь не разбойникИ не знаменитый аферист…
Это была забавная песня, и я с удовольствием подхватила:
Просто часто у меня нет денег —Я ведь бедный в джазе тромбонист!
— Верно ведь, с песней дорога становится короче? — спросил папа, когда мы допели до конца.
Я не стала возражать: по-моему, дорога совсем не сократилась, а даже будто вытянулась и стала длиннее, потому, что ноги мои совсем устали, а мы не прошли и полпути — конец света, то есть хутор Кунгла, ещё не был виден. Папа заметил, что уголки моих губ начали опускаться, и спросил бодро:
— Ну как, Эмиль Затопек?
Я только вздохнула. Это у нас с папой была такая старая игра: когда мы бежим наперегонки, мое имя Эмиль Затопек, а папино — Пааво Нурми. Я уже знаю, что Эмиль Затопек чешский бегун, а Пааво Нурми самый знаменитый финский спортсмен. С Пааво Нурми папа даже встречался в Финляндии и разговаривал, но не соревновался. Папа чуть-чуть не попал на Олимпийские игры, но команде Эстонии тогда не повезло. Было как раз время уборки сена, и дедушке нужна была помощь, так что перед соревнованиями папа не мог ни как следует тренироваться, ни высыпаться, и чуть не опоздал на поезд, когда должен был ехать на соревнования в Таллинн. На поезд он всё-таки успел — тетя Лийли подвезла его на лошади на станцию Сауэ, но на соревнованиях выступил слабо, и его в Берлин не взяли.
— Если бы не было этой чёртовой уборки сена, может, всё пошло бы совсем по-другому, — всегда говорил папа в конце своего рассказа, будь его слушателем мама, соседский дядя Артур или ещё кто.
