…— Я сниму платье, ты не против? — мы же всё равно поженимся, — сказала Вера, неловко вышла из-за стола и, пошатываясь, стянула через голову своё шикарное платье. — А ты не хочешь посмотреть моё приданое?.. Вера, одно за другим, доставала из сундука тонкое заграничное бельё (хочешь на мне посмотреть?), убегала в соседнюю комнату и появлялась голая сквозь белую ночную рубашку, голая сквозь розовый пеньюар, голая в кружевных плавочках и бюстгальтере. — Ну и Бакириха, — подумал про себя Кузьма Ерофеич и решительно шагнул в комнату, где Вера готовилась к демонстрации очередного костюма. — Должна же быть ещё свадьба, Кузя, — чуть испугавшись для приличия, сказала Вера и попятилась к нетоптаной постели, которая, увы, никогда не могла в подобных случаях предотвратить роковой неизбежности глупого женского счастья. Кузьма Ерофеич за всю свою сознательную жизнь ещё не видел женщины более страстной и жгучей. Казалось, огромное хранилище, в котором любовь собиралась на протяжении многих лет, вдруг прорвало плотину, и весь этот кипящий смертоносный сель чувства обрушился на бедного молодого специалиста. Всё было настолько неожиданно, что в первый момент Кузьма Ерофеич растерялся. Бесцеремонный, на грани противоречия естеству, перехват инициативы оглушил его. — В конце концов, я женщина, или она женщина, — в замешательстве думал он, слыша, как, вырванные с мясом, пуговицы его рубашки посыпались на линолеум у кровати. Это тебе не Тамарка Рассохина, пронеслось у него в голове, когда влажные жадные губы Веры захлестнули его огнедышащим поцелуем…
— Ну, что ты, миленький, что с тобой? — Кузьма Ерофеич услышал над собой участливый голос Веры. Он открыл глаза и увидел, что девушка наклонилась над ним с кружкой холодной воды и, чуть не плача, брызгает ему в лицо.
— Ничего, это пройдёт, — слабым голосом ответил Кузьма Ерофеич, — просто что-то в глазах потемнело…
Губы Веры нежно прикрыли ему рот, а её безумно ласковые руки…
— Кто женщина? Я женщина, или она женщина? — подумал Кузьма Ерофеич, уже с какой-то обречённостью. С третьими петухами чары старой колдуньи перестали оказывать своё зловредное действие, и Вера уснула, оставив, наконец, в покое полурастерзанного Кузьму Ерофеича. Он тоже спал, и ему снилась армия, Курильские острова, где он служил, и где на сотни километров не было ни одной женщины. Проснувшись поздно утром, Кузьма Ерофеич потянул на себя простыню и прикрыл свой бездыханный срам. Вера хлопотала на кухне, пела популярную детскую песенку «Лучше хором, лучше — хором!». Аппетитно пахло жареной картошкой и салатом из огурцов. Перебирая в памяти подробности своего ночного подвига, Кузьма Ерофеич вдруг со всей ясностью представил, что ему, в его положении, теперь и на улице показаться нельзя. К великому своему стыду и страху, он вдруг обнаружил, что женщины перестали его интересовать. Уже сейчас, точно, всё село об этом знает, хотя, он уверен, Вера никому ничего не рассказывала, и даже из дому ещё не выходила. Может, и вправду на неё жениться? А там уже — обратиться к врачам… В сельсовете их расписали за каких-нибудь десять-пятнадцать минут. Вера была в светлом платье с небольшим вырезом, в белых туфельках. На Кузьме Ерофеиче ладно сидел его вчерашний костюм. Чистая, гладко отутюженная, рубашка, И все пуговицы на рубашке и костюме были пришиты крепко-накрепко тонкими руками рыженькой девушки Веры, которая в это утро выглядела необыкновенно красивой.
Мера любви
Я любил тебя. Любил пылко, страстно, сильно. Так не любят. Так не хотят. Это была болезнь. Я так хотел, чтобы ты мне изменила. Изменила. Изменила. Изменила. Потому что я сильно и страстно любил тебя. А так нельзя. От женщины можно сбежать, когда она тебе изменит. Когда изменяет. Замечательный повод! Не подошли характерами. Наскучили тела. С другим, наверное, интереснее. Как узнать, если не попробовать, как с другим? Я тебя любил. И у меня не было выхода. Уйти, бросить, самому переключиться на какую-то другую женщину, я не мог. Я знал, что это получится у тебя. У тебя получилось. И так здорово, что даже я не ожидал. Это была и не измена вовсе. У тебя с ним ничего не было. Если не считать… Да, если этого не считать, то ничего, конечно, не было. И ты ему рассказала, как любишь меня. Единственного своего и неповторимого. Неповторяемого. Если не считать, то это была и не измена вовсе. А, впрочем, что нас связывало? Чем мы были обязаны друг другу? Встретясь — шутили. Шутя целовалися. Ничем не обязаны. В мире каждую секунду рождаются и гибнут тысячи связей. Шутя, ты рассказала мне про эту свою почти не связь. Взахлёб, с восторгом и радостью, как только можно рассказывать самому близкому человеку. Я не упал, не умер. Со мной не случилось истерики. В конце концов, я сам этого хотел. Во рту что-то пересохло. Почему не попить водички? Воды целый графин. Я сам этого хотел. Я представлял, как мне будет легко. И руки и ноги развязаны. То было какое-то чувство вины: обманул — и не женюсь. Ну, в конечном счёте, всё равно выходит, что обманул. А тут — прекрасный случай: вот видишь, сама виновата. Ай-ай-ай, какая бессовестная! И у меня и руки и ноги развязаны. И никакого чувства вины. Но я тебя любил. Оказалось, что любил, даже с развязанными ногами. Как бы я ни прятал, как бы ни скрывал это от самого себя, я любил тебя. Почему-то я чувствовал, что, хотя 40 лет, это ещё не предел, а, если и предел, то не последний, но… как будто должно было что-то, самое дорогое, потеряться безвозвратно, и я должен отвернуться, не заметить, и даже забыть, что оно у меня было. Потом ты плакала, говорила, что то, что случилось, совсем не случилось. А любишь ты меня. Но мне-то была какая разница. Мне нужно было тебя бросить, и я дождался уважительной причины. Ах ты, бессовестная! Изменница. А я — свободен. Как пень. Как перст. Как сокол. Хочу — к Людке пойду. Хочу — к Нинке Васильевой. Пока ты плакала, мучаясь угрызениями совести, я ходил по бабам. Самый простой способ разлюбить, забыть женщину — это поспать, либо позаниматься бессонницей с другой женщиной. Я завлёк женщину, кинулся на неё спать, но у меня ничего не вышло. Я думал, что это какая-то ошибка, и кинулся ещё и ещё. Женщина нормальная. Прекрасные пропорции. Совершенная, гладкая кожа. Глубокие глаза. Она мне говорила: «Что с вами?», да, она была ещё и молода, как ты, называла меня на «вы». Была внимательна, тактична и терпелива, даже без меры. Ведь, всё равно, у меня ничего не получилось. И не могло. Я тебя любил. Я любил тебя. Во всём виновата была, конечно, ты. Сучка проклятая. Проститутка. За всё, что сам я с тобой сделал, я злился на тебя. Тогда, когда у меня ничего не получилось, я побежал к тебе. Я всё-таки побежал к тебе. Я вырвал тебя из тёплого гнезда твоих родителей и трахнул тут же, в подъезде, стоя, осыпая ругательствами и проклятьями. И были ещё встречи, короткие и безумные, как прыжки в пропасть. Был какой-то восторг предсмертия любви, её сладострастная агония. Расстались обычно. Так, как обычно расстаются навсегда. Ты выходила замуж. У тебя была новая любовь. И я благодарил Бога, что, в сущности, всё кончилось так благополучно. Ты определена. И я, наконец-то, свободен. Когда любовь, когда эта жгучая страсть, покинула моё тело, моё сознание, я, конечно, смог опять зажить спокойной, размеренной жизнью одинокого сорокалетнего мужчины. Который неподконтролен, никому ничего не обязан. Который встречается с женщиной, когда ему нужна женщина и давит в огороде колорадского жучка в промежутках времени, когда женщина не нужна. Когда захотел — выпил. И постирал себе носки, когда захотел. Через пару лет моей прекрасной независимой жизни я встретил тебя в скверике Туглук-батыра. Коляска, ребёнок. Хороший ребёнок. Хохотун, весь в тебя. Но увидел меня, и ему захотелось плакать. Потом, дома, я посмотрелся в зеркало. Что-то, действительно, было в облике жалостное. И я подумал, что, видимо, на всё в жизни отпускается какая-то мера. Зла, терпимости, добра, здоровья. Мера любви. Я много, беспорядочно влюблялся. И мне везло на удивительных, замечательных, прекрасных женщин. Они безоглядно доверялись моим обманчивым восторгам. И, благодаря им, я прожил много мучительно-счастливых и разных жизней. А с тобой что-то сломалось. После тебя. Там, в сквере, среди фраз о быте, семье и погоде, я вдруг случайно запнулся. Всё было хорошо. Светило солнце. В коляске играл ребёнок. А в больших твоих глазах, если заглянуть туда глубже, оставалась на всю нашу с тобой, уже разделенную, жизнь, твоя любовь первая, и моя — последняя.
