— Ладно, пошёл я чай наливать, — Николай выскочил первым, — а вы пока грейтесь.
Чай Иванов наливал из большого самовара, настоящего, медного, кипятившего на липовых щепочках. Чай получался с необыкновенным вкусом и ароматом.
К моменту, когда две ошпаренные тушки вывалились из парилки, столик для чаепития был накрыт.
Петров вытер лицо полотенцем: — Всё, не томи, слушаем внимательно.
Сидоров согласно отхлебнул из литровой чашки с надписью золотом на синем фоне: "ТЕЩА".
Глава 2
Абрудар
— Значит, так, — начал Иванов, — вот ты, Саня, у нас с двумя высшими образованиями, вот ответь мне, ты знаешь, что такое "заикломентивация абрудара"?
Алексей пустил пузыри в тёщину чашку: — Заиб… что?
— Поручик, молчать! — Иванов погрозил ему пальцем, — не подсказывай!
Петров, взявший было со стола большую чашку, крупными буквами утверждавшую, что она собственность свекрови, поставил её опять на стол, взглянул на Иванова, вздохнул и положил в чашку ещё кусочек сахара из гостеприимно разорванного бумажного пакета-кирпича.
— Правильно, не знаешь, — одобрительно покивал Николай, — я это сам придумал. Поэтому начну с самого начала, а вы не перебивайте.
— Я клянусь не перебивать, — Алексей поднял руку в пионерском салюте, — если ты скажешь, какая сволочь меня там покоцала, — и он провёл салютующей рукой по макушке.
— А-а… это просто, — Иванов улыбнулся – не тебя "покоцал", а зарубил твою копию храбрый жолнеж польского корпуса Юзефа Понятовского.
Минутную тишину нарушил Петров: — Так, чем дальше в лес, тем толще партизаны. Какая копия, какой жолнеж, давай сначала и подробно.
— Я и говорю: не перебивайте, — Иванов подбросил в печку берёзовое полено, — началось всё, наверное, с радиоклуба в нашем городе, помните такой?
Сидоров согласно кивнул: — А как же, ДОСААФ, я там с парашютом прыгал.
Петров хмыкнул: — Это не там бигборд был с Брежневым, у которого левое плечо было больше правого, чтоб все ордена поместились?
— Ага, вспомнили! — Николай усмехнулся, — да, именно там всё и началось, в смысле моё увлечение транзисторами-резисторами. Потом много чего было, но всё же, именно там меня научили смотреть на детальки не на как единое целое, а как на оболочку, в которой спрятано самое интересное. Когда стали доступными микросхемы, первым делом хотелось посмотреть их внутри. Плюс ко всему ужасно интересно было попробовать припаять ножки микросхем не так, как требовала принципиальная схема. Звучит смешно, и сожженных деталей не вместит ни один некролог, но вот какая штука. Потенциал электронных микросхем неизвестен, оказывается, самим изобретателям, и тем более, изготовителям. Сравнить можно с биллгейтсовским виндовсом. Программу пишут сотни человек, и фиг знает, что скрывается в недрах, какие секреты и какие косяки там, и тем более, неизвестно, к чему это всё может привести. Я слышал, недокументированные возможности "окошек" превосходят все мануалы. Но это программа, в конце концов, её можно распечатать на бумажке и чёркать код простым карандашом, а компьютерное железо это вообще терра инкогнита, там неизвестно почти всё. Каждая микросхема создает своё поле, плюс даже у одинаковых микросхем разных производителей разные электромагнитные параметры. Конечно, многое получалось методом научного тыка, но это простительно, потому, что я сначала и не знал, что искать и даже не представлял, что могу найти.
Иванов подскочил и нырнул в парилку: — Догоняйте!
— Изверг! — в спину ему сказал Петров, но поднялся.
— Ага, садист! — Сидоров подхватил простыню и поспешил следом.
Николай снял с крючка маленький ковшик из красной меди на длинной ручке, зачерпнул из такой же, красной меди, лоханочки, и плеснул на раскалённые камни. К потолку с шипением рванул гейзер прозрачного пара.
Запахло мятой, лавандой, мелиссой и чем-то ещё, явно неземным.
— Да-а, — протянул Александр, — если и есть где-то рай, то это "где-то" как раз здесь и сейчас.
Иванов вытащил веник из запарника и, похлопывая им по руке, спросил: — Кто там обзывался "садистом"? Щаз буду соответствовать!
Через двадцать минут, красные, исхлёстанные, распаренные друзья, устроившись за самоваром, приготовились слушать дальше.
— Так вот, я в принципе, сконструировал первые модули для просмотра телеметрии со спутников, и в принципе, получил, что хотел. И картинку устойчивую, и всё такое. Но вот однажды сервер был отключён от всего, проводил фоновые операции, и вдруг появилась картинка. Облака. Пока я соображал, пролетел самолёт, со звуком, рёвом, совсем рядом. Сказать, что я обалдел, вообще ничего не сказать. Самолёт немецкий, с крестами. Потом ещё пара, такие же. Начал я трекбол катать – камера смещается. Уже интересно. Повернул и повёл камеру за самолётами.
— И что? — не утерпел Сидоров.
— Они мост начали бомбить, — Иванов открыл дверцу печки и начал ворошить угли, освобождая место для полена.
— Так у тебя игра включилась или фильмец, — Петров смотрел на раскалённые угли и улыбался.
— Да нет, там дело пострашнее получилось, — Иванов подкинул дров, закрыл топочную дверцу и вытер руки полотенцем, — самолёты улетели, а я, можно сказать, "полетел" посмотреть, что они набомбили. Страшное дело. Беженцы на дороге, и на мосту, сам мост, все вокруг – кровавое месиво – жуть. Крики, вопли, кишки на ветвях деревьев – Федя Крюгер отдыхает.
Иванов замолчал.
— И что дальше? — не вытерпел Петров.
— А дальше двое суток не спал, параметры записывал и по новой подключался, а как дошло, что и как, отрубился, и сутки спал.
— Да нет, с беженцами разбомбленными что?
— Не смотрел больше, зрелище бр-р…
— И что до тебя дошло, что это было?
— Сорок первый год, пятое июля, переправа через речку Птичь. Это в Белоруссии. В основном офицерские семьи из Пинска.
Теперь все молчали долго. То ли переваривали услышанное, то ли поминали погибших своеобразной минутой молчания.
Иванов снова подкинул полено в огонь. Затем принёс из предбанника сразу же запотевшую бутылку, достал из тумбочки три стопочки и разлил. Выпили сразу, и не чокаясь. Пока хозяин строгал сыр и колбасу, Петров закусил печеньем, выставленным к чаю.
Сидоров прожевал кусочек сыра и поднял глаза на Иванова: — А этот жолнеж Понятовского, это когда?
— Пока пехота Понятовского билась с гренадёрами Тучкова, уланские полки гоняли по утицкому лесу московских ополченцев. Или ополченцы гоняли улан – тут как посмотреть.
Петров помотал головой: — Так это что, Бородино?
Иванов кивнул: — Да, — и разлил по новой.
— Да уж! — включился Сидоров, — без поллитры не поверишь. Ты что, смастерил МАШИНУ ВРЕМЕНИ!?
— Как хочешь называй, — пожал плечами Иванов.
— И как ты это объясняешь, — Петров посмотрел Иванову в глаза.
— Думаю, что никак. Понятие "время" слишком неизученная категория. Все его определения даны опять же в известных людям определениях. Пардон за тавтологию. Длина волны какого-то изотопа – это всё ерунда. Не хватает людям знаний, чтобы понять сущность времени. Оно есть как данность. Вот и начинают для его объяснения притягивать за уши известные формулировки. Пятьсот лет назад время измерялось в песчинках, шуршащих в песочных часах, сейчас в излучениях, и что? Ничего. И тогда и сейчас люди мыслят в меру испорченности своих мозгов. Если мозг совсем уж набекрень, например, как у Эйнштейна, то время начинают растягивать и сжимать. Вернее думают, что это делают. Опять-таки в понятных категориях. А время что? А ничего. Собака лает – караван идёт. Вот со всем человеки разобрались, даже с атомом – кнопку нажимают, и атом начинает выкобениваться. Почему? Потому, что кое-что в атоме поняли. А почему со временем ничего не могут сделать? Потому, что ещё не поняли в нём ничего. Только научились его измерять. В песчинках, в лучах, да хоть в попугаях. На данный момент человечество так же далеко от понимания природы времени, как и джентльмен в пещере, который делал черточку бивнем мамонта на стене каждый раз, когда Солнце заходило за горизонт.
— Ну, понятно, Эйнштейн дурак, а что думает по этому поводу товарищ Иванов? — со сталинским акцентом спросил Александр.
— Никогда не любил Эйнштейна, — хрумкая огурчиком, проговорил Алексей, — он мне на всех фотографиях язык показывает.
— Товарищ Иванов думает, что "время" — это очень тонкая плёнка, состоящая из мириадов слоёв, закрывающая от нас прошлое и каждая секунда ложится на этот лист очередным слоем. Как в фотошопе. Сколько можно положить слоёв в фотошопе? Правильно стопиццотмильонов и маленькую тележку. А фотография толще станет? Нет. Так и со временем. Человек научился протягивать руку вдоль этой плёнки. А тыкнуть в неё пальцем – пока не умеет, не догадался ещё. И это удивительно, ведь слои достаточно прозрачные. И человек может смотреть сквозь них. Наша память это и есть человеческий взгляд сквозь время. Это единственная подсказка для человека, данная ему природой. Но… пока никак. Никакой исторический документ не способен заглянуть сквозь время. Он только подсказка для памяти. И всё имеет свой предел прочности. Что мог сделать доисторический человек со скалой? А сейчас способен стереть её в пыль. Всё дело в технологиях.
