Августа не смогла смиренно принять печальные перемены. Характер у нее вконец испортился. Только привязанность к племянникам и племянницам побуждала Джона Юстаса материально поддерживать ее семейство. Так что, узнав о смерти брата, Августа решила немедленно, не беря с собой детей, нанести траурный визит в дом Ферфилд-парка. Истинная причина такой срочности заключалась в желании разведать насчет оставленного братом наследства и по возможности прибрать деньги к рукам. Капитал этот мог восстановить ее порушенное мужем положение.
Надо сказать, визиты Августы Кокборн сильного восторга у ее брата не вызывали. Постоянный скулеж, вечные жалобы на бедность и просроченную плату за школьные семестры бывали весьма утомительны, особенно с утра, когда человек хочет спокойно почитать газету. Вдобавок Августа вела себя крайне высокомерно и несдержанно со слугами, втайне завидуя их обилию, недоступному для ее дома в Западном Кенсингтоне (то бишь Хаммерсмите). Слуги, в свою очередь, проявляли тонкую изобретательность по части мести. Утренний чай Августе подавали не совсем остывшим, но и не вполне горячим — теплым, вернее, тепловатым. Младший лакей, гений в области труб и кранов, посредством сложнейших манипуляций добивался того же эффекта в ее ванной — вода там была не холодной, но и не горячей. Зимой и поздней осенью спальня ее столь усердно проветривалась, что комнатная температура падала почти до нуля, а когда топился камин, становилось нестерпимо душно. Сейчас, однако, ввиду трагических обстоятельств, слуги договорились вести себя с прибывающей скорбящей сестрой хозяина достойным образом. Если только, гордо уведомил младший лакей, он же знаток водопроводного искусства, сама она будет блюсти приличия.
Прошло три дня после ухода Джона Юстаса из жизни. Стоя в парадной зале и нервно переминаясь, Эндрю Маккена ждал Августу Кокборн, внушавшую ему большие опасения. Когда дворецкий объявлял домашним слугам о смерти хозяина, он говорил как можно авторитетнее, а сраженные страшной вестью люди не обратили внимания на его прерывистую речь и дрожь в коленях. Тогда это могли счесть просто следствием потрясения. Теперь все было иначе. Теперь, чувствовал он с глубоким беспокойством, предстоит испытание гораздо более суровое — отчет под грозным оком миссис Кокборн. Плохи дела, наверняка что-нибудь они с доктором сделали не так, заныл внутренний голос, едва послышался шум подъезжавшего по холму экипажа.
И кошмар начался. Оставив слуг возиться с кучкой багажа, Августа Кокборн вызвала Маккену из парадной залы в дальний маленький холл, за окнами которого виднелись сад и декоративный водоем.
— Макдугал, кажется? — спросила она властно, усаживаясь на любимый стул брата.
— Маккена, мадам, Маккена, — пробормотал несчастный дворецкий, стараясь не заикаться.
— Нет нужды дважды повторять, — оборвала она его. — Я еще из ума не выжила. Помню, что-то шотландское.
Она поёрзала, чтобы занять наилучшую для допроса позицию. Маккена застыл у двери, на наиболее безопасном расстоянии.
— Ближе, Маккена, ближе! Вас не разглядеть. Что вы там жметесь, как преступник?
«Преступник»! Ужаснее слова быть не могло. За истекшие трое суток Маккену неоднократно посещало сознание некой своей преступности. Краснея, он робко придвинулся и оказался прямо перед глазами миссис Кокборн.
— Расскажите, Маккена, как умер мой брат, — сказала она обвинительным тоном. — Мне нужны все детали. Я не успокоюсь, пока не буду знать абсолютно все.
— Да-да, мадам, — покорно выдохнул Маккена, стараясь одолеть слабость в ногах. — Это была ночь с понедельника на вторник, мадам. Мистер Юстас, видимо, плохо себя чувствовал. Доктор боялся отпустить больного, оставил у себя, чтобы всю ночь следить за состоянием его здоровья и оказывать необходимую помощь. Но к сожалению, спасти мистера Юстаса не удалось, мадам. Наутро, около десяти часов он умер. Внезапная остановка сердца. Доктор Блэкстаф приехал сообщить нам только после одиннадцати.
Миссис Августа Кокборн слушала, и рапорт чем-то ей не нравился. Человек этот говорил, как будто вызубрил текст наизусть или же перевел с чужого языка. Что именно тут было не так, она не уловила. Но собиралась выяснить.
— Не тараторьте, Маккена, или как вас там, Макдугал…
— Маккена, мадам.
— Прошу не перебивать! Вы начали с конца, а надо с самого начала. Что же случилось в понедельник? Мой брат почувствовал недомогание? Какое? Он жаловался на боли в груди или что-то подобное? Людям несвойственно вдруг падать замертво ни с того ни с сего.
— Увы, мадам. Нет, с утра в понедельник брат ваш, как обычно, отправился в собор. Вернувшись около пяти, он выпил чая в своем кабинете. Чай ему относил лакей Джеймс. К восьми в столовой мы накрыли стол для ужина. Мистер Юстас отужинал примерно в четверть девятого. После чего вновь удалился в свой кабинет, мадам.
Маккена замолчал. До сих пор все, что он сказал, являлось правдой или полуправдой, но сейчас предстояло сообщить чистую выдумку. И никакой надежды на милость дознавателя.
— Ну, поживей, Маккена! Ведь не ход Трафальгарской битвы излагаете, а рассказываете о том, что случилось всего три дня назад.
— В половине десятого я зашел в кабинет мистера Юстаса спросить, не надо ли чего. Он отпустил меня, сказав, что будет работать допоздна. И это был последний раз, когда кто-либо в этом доме видел его, мадам. (До той минуты, когда я ночью нашел его мертвым на окровавленной постели, — добавил про себя дворецкий.)
Августа Кокборн потянула носом, как ищейка. Смутные подозрения переросли почти в уверенность. Бездарному лгуну не повезло — он столкнулся с блестящим детективом. Насколько свидетель был слаб во лжи, настолько силен и опытен был следователь. Гордо восседая на стуле, миссис Кокборн ощущала себя старинным королевским Главным профессором по кафедре Разоблачения небылиц. За долгие годы замужества она наслушалась от своего супруга столько вранья! Сколько их было, этих лживых историй, этих лживых объяснений! Наверное, столько же, сколько песчинок на пляже или звезд на небе!
«Ужин так затянулся, дорогая, невозможно было уйти раньше» — «срочно потребовались деньги купить акций железной дороги» — «ушиб лодыжку в клубе, не мог даже по лестнице спуститься» — «какая-то дуреха разбила флакон, плеснув духами прямо мне на рубашку» — «приятель ночью затащил к себе выпить стаканчик» — «чертовы поезда все время отменяют, до дома не доберешься». Ах, это были лишь цветочки!
Августа Кокборн пронзила взглядом стоящего перед ней Маккену словно уголовника:
— Где же тело?
— Тело, мадам?
— Да, тело моего брата, Макдугал. Где же оно? И где мы, близкие, можем проститься с усопшим, отдать последнюю дань уважения?
— Я полагаю, мадам, тело у гробовщиков в Комптоне.
— Когда же его привезут?
— Боюсь, мне трудно ответить, мадам. Организацию всего взял на себя доктор.
— А вы что, не дворецкий здесь? Не вас ли наняли в дом следить за порядком? Разве не вам за это платят?
Эндрю Маккена вспыхнул от оскорбления его профессиональной чести:
— Я служу тут дворецким уже пятнадцать лет, мадам. И мистер Юстас никогда не высказывал недовольства тем, как я исполнят свои обязанности.
Августа Кокборн фыркнула. Все в доме явно вкривь и вкось без твердой хозяйской руки.
— Ответы ваши совершенно неудовлетворительны, — заключила она, выпрямив спину и сверкнув глазами. — Ступайте, пока. Я напишу этому доктору… как там его, Блэксмиту, Блэкстафу? Надеюсь, срочную доставку письма вы все-таки организуете.
— Фамилия доктора Блэкстаф, мадам, — сказал дворецкий, ретируясь с наивысшей, возможной при соблюдении приличий, скоростью. И прежде чем Августа Кокборн успела снова открыть рот, Маккена выскочил. И, плотно (может, даже слишком плотно) закрыв за собой дверь, скрылся в нижнем помещении для слуг.
— Вот почитай, Энн, все-таки я молодец! — хохотнул быстроглазый и темноволосый худенький молодой человек, сидя за кухонным столом в угловом домике на территории Комптонского собора.
Звали юношу Патрик Батлер, и обращался он к двадцативосьмилетней Энн Герберт, вдове его преподобия Фрэнка Герберта, бывшего викария городской церкви Святого Питера под Арками. После трагической смерти викария — несчастный случай на железной дороге — декан собора позволил вдове остаться в домике.
Державший в руках свежий выпуск местной газеты «Графтон Меркюри» Батлер являлся редактором этого еженедельника — отнюдь не самого мощного органа печати, но рупора, достаточного, чтобы журналист мог проявиться, сделать себе имя. Для Батлера, который трудился в Комптоне лишь девять месяцев, это было уже ступенькой выше прежней его вечерней газеты в Бристоле.
